Рядом с куклой лежали плетеный кожаный поводок и узкий изящный ошейник.

— Ага! — обрадовался Митрошкин и выдвинул второй ящик. Отшатнулся.

Ящик был залит неизвестно откуда идущим светом, и в нем кружился вокруг невидимой оси шарик с небольшой апельсин размером цвета, сочной молодой зелени — точь-в-точь поля, памятные Митрошкину по деревенскому детству. Митрошкин не решился протянуть руку и дотронуться — вдруг током стукнет или еще что… Он застыл над ящиком, а шарик кружился неспешно и размеренно, и вдруг черное пятнышко с полспички длиной показалось из-за края, пересекло шарик наискось и снова скрылось, но Митрошкин, напрягши глаза до рези, успел его рассмотреть.

Собака. Пудель. Артемон проклятый.

— Паршивка… — сказал Митрошкин сквозь зубы.

О странности открывшегося ему зрелища он не думал. Он думал, что в принципе такая собака его вполне устраивает — она есть и ее нет в квартире, под ногами не путается, ничего не испорчено, все довольны. Потом спохватился — не о том думает. Уж если Ленка в таком возрасте научилась хитрыми способами обходить отцовские запреты, то чего ожидать потом и как это будет выглядеть? Нет, поблажек не допустим!

Он рывком выдернул ящик, держа его перед собой на вытянутых руках, вынес на площадку. Крохотная планетка безмятежно вращалась, песик, задрав головенку, вглядывался в Митрошкина. Клацнула, словно винтовочный затвор, дверца мусоропровода, ящик, гремя, полетел вниз, там, внизу, что-то звонко лопнуло, и пахнуло сухим жаром. Митрошкин опасливо приблизил лицо — нет, ни дыма, ни запаха гари. Тем лучше.

Он обернулся. На верхней ступеньке стояла Ленка, и глаза у нее были такие, что Митрошкин на секунду пожалел о содеянном, но опомнился и сурово начал:

— Ты что же это в дом всякую дрянь…

Земля ушла у него из-под ног. Все поплыло, сорвалось куда-то.

…Свет лился непонятно откуда, он был везде. Митрошкин стоял на жесткой поверхности цвета висевшего у него в гостиной ковра. Метрах в двадцати впереди поверхность покато обрывалась в никуда. И сзади, и справа, и слева, и со всех сторон то же самое. Словно он стоял на огромном шаре. Шар. Огромный шар. Или крохотная…

Митрошкин все понял и закричал — громко, испуганно, жалобно, тоненько.

Крик заглох, словно его растворил и всосал неведомо откуда идущий свет, белеющие вдали исполинские стены, в которых не сразу, но угадывалась внутренность ящика стола.

Митрошкин закричал вновь.

И — никакого ответа, не говоря уж об эхе.

Человек бежал быстро и размеренно, расчетливо захватывая полной грудью порции воздуха и выдыхая одновременно с рывком правой ноги вперед, один выдох на три рывка — наработанный за годы ритм опытного охотника. Он не спешил — пятна крови и следы говорили, что олень невозвратно теряет силы и вскоре рухнет там, впереди, где зелень и буйноцветье саванны сливаются с Великим Синим Ясным Небом. У этих людей существовало множество слов для обозначения цвета и состояния неба в разное время суток, разную погоду, даже разные времена года. Но Великим оно было всегда, оно изначально нависало над миром, над живым и неживым, оно светило мириадами звезд, гневалось молниями и насылало чудовищ.

Неподалеку, слева меланхолично перетирают зубами траву пятеро мамонтов. Косматые громады спокойны — они не боятся одиноких охотников.

Человек бежал по саванне поблизости от побережья океана, который лишь через десять тысяч лет приобретет право именоваться Северным Ледовитым. Пока что для такого названия просто-напросто нет оснований — льда нет и в помине, климат мягок, носороги чувствуют себя прекрасно у этих берегов. Человек тоже. Разумеется, с учетом неизбежных опасностей, подстерегающих на земле и налетающих с неба.

Резные шарики и подвески костяного ожерелья постукивают по выпуклой груди. Рука сжимает легкое удобное копье, мир прост и незатейлив, цель ясна. Медь, что пойдет на шумерские и вавилонские мечи, покоится глубоко в недрах земли. На Байконуре и мысе Канаверал ревут саблезубые. На всей планете нет пока что ни одного металлического предмета своего, земного производства.

Впереди — небольшая роща, островок деревьев посреди саванны, взгляд не в состоянии пронизать его насквозь, и опытный охотник Вар-Хару резко забирает влево, заранее отведя копье для возможного удара, — бывает, смертельно раненный зверь в приступе яростного отчаяния выбирает такие вот уголки для последнего боя.

Все чувства охотника обострены, он привык к неожиданностям и оттого даже не вздрагивает, увидев перед собой вместо разъяренного, истекающего кровью оленя — людей. Не совсем таких, как обычные люди, правда. Двоих.

Он стоит, изготовив копье, левая рука готова выдернуть из-за пояса метательный нож. Глаза охотника, мастера чтения звериных следов, различающие десятки оттенков в красках неба, вбирают детали и частности, как сухой песок впитывает воду.

Их двое, тех, иных, они ниже и тоньше в кости и, судя по особенностям лиц, принадлежат к чужому, неизвестному племени. То, что на них надето, цветное, яркое, поблескивающее, непонятное — неизвестно, из чего сделано; и вовсе уж странным кажется то, большое, рядом с ними — что-то прозрачное, что-то сверкающее, диковинных очертаний, с подобием крыльев по обе стороны стрекозиного тела. То ли это гигантская птица из застывшего льда, то ли замерзший и оттого ставший видимым вихрь. Почему-то это вызывает у охотника Вар-Хару мысли о полете.

А вот опасности для себя он не видит. Эти двое не выглядят серьезными противниками, он наверняка разделается с ними даже голыми руками, возникни такая нужда. У них к тому же нет ничего похожего на оружие — один держит в руке что-то короткое, маленькое, блестящее, трубку какую-то, но выглядит эта вещь, с точки зрения охотника, неопасной. И лица у них спокойные, не злые.

Собственно, долго раздумывать не над чем. Опасности нет. Племя из людей, подобных этим двоим, никак не способно угрожать племени охотника, не раз доказывавшего свою силу любителям легкой поживы. К тому же саванна никому не принадлежит, всякий, откуда бы он ни явился и куда бы ни шел, вправе иметь свою тропу. Так гласит строгий кодекс чести. У соплеменников охотника нет привычки набрасываться на чужого только за то, что он чужой. Саванна принадлежит всем, кто идет по своим делам и не путается в чужие, уважает чужую тропу.

Поэтому охотник выпускает копье, повиснувшее на запястном ремешке, показывает тем двум раскрытые ладони, дает понять, что на беззлобность он отвечает тем же и не видит причин для схватки, что он — солидный охотник, знающий закон саванны и соблюдающий его, а не член шайки бродяг. Они явно поняли — тоже показывают пустые ладони. На этом пути их должны разминуться — как с ними объясниться, да и зачем? Достаточно того, что обе стороны уважают чужую тропу и показали это.

След зовет, зовет долг, и охотник, отодвинувшись бочком, бочком, вновь переходит на размеренный бег. Ощутив мимолетный прилив любопытства, он все же оборачивается, как раз вовремя, чтобы увидеть бесшумно взмывающий в небо порыв замороженного ветра, ледяную птицу в синеве. Он не собирается над этим думать — мир необозрим, и в нем всегда можно столкнуться с тем, чего не видел прежде. Вереницы странных предметов и загадочных явлений бесконечны. Старики рассказывают о вещах и занятнее, и если уделять им время и мысли, таковых не останется на исполнение долга. А его долг, как и прочих охотников, — добывать для племени мясо. Так что по возвращении все уместится в несколько коротких слов. А может, он и вовсе не будет упоминать о сегодняшней встрече. Лучше уделить внимание небу — его цвет меняется…

Бугорок впереди растет и принимает облик уткнувшегося мордой в землю оленя — ветвисторогого, жирного, достойной добычи. Охотник метнул костяной нож, но туша не шевельнулась, не вздрогнула — олень мертв. Тогда охотник подошел уже безбоязненно, выдернул нож из загривка, испустил короткий победный клич и сноровисто, без лишней суеты стал разделывать тушу. Передохнуть он себе не позволил — нужно было управиться до темноты.