Какой удар по национальной гордости! Я убеждал этого джентльмена, падкого до анемичных губных звуков и бауманизированныхгласных, что английский ресторан, если таковой вообще существует, — гипотеза, никакого доверия ему не внушившая, — следует, скорее всего, искать в Гринич-Виллидж. Я уверял его, что в Англии — или, во всяком случае, в Кембридже, из которого я до сей поры никуда еще не выбирался, — такие заведения водятся во множестве, боюсь, однако, что он счел меня одурманенным алкоголем. Он высадил меня на Вашингтон-сквер, — обстоятельство, которое не могло не доставить мне живейшее наслаждение. Я стоял посреди этой заполненной людьми площади, оглядывая окружавшие меня здания и пытаясь понять, какое из них вдохновило Генри Джеймса на создание его великой повести «Вашингтон-сквер». Грезы мои прервал рослый чернокожий мужчина, подошедший ко мне и заговоривший на языке, которого я не знал. Я попытался воспользоваться тем скромным кухонным суахили и ресторанным матабеле, какие имеются в моем распоряжении, но безуспешно. Мужчина все повторял и повторял слова «крэк», «кока» и «дурь». Впав в отчаяние, я притворился, что он меня убедил. И едва с моих губ слетели слова запинающегося согласия, как он вложил в мои руки некий пакет. Я удивленно заморгал, залепетал слова возражения и протеста. Ведь я ничем не заслужил такой доброты. Но тут из мрака вдруг выставились незримые руки и что-то жесткое, холодное, металлическое защелкнулось на моих запястьях. «О-кей, паскуды, мы вас накрыли».

Сейчас я говорю с вами из полицейского участка, расположенного в Гринич-Виллидж, здесь мне официально предъявили обвинение в незаконном владении кокаином и каннабисом. Мой чернокожий друг отрицает какую бы то ни было причастность к большим количествам этих обнаруженных на мне наркотических веществ и твердо стоит на том, что я пытался продать их ему. Полицейские, судя по всему, осведомлены о моем положении в ученом мире и моих интеллектуальных достижениях, поскольку при всех наших разговорах именуют меня «умником», — впрочем, комплимент этот понемногу утрачивает всякую приятность, а меня все сильнее томит жажда свободы.

У меня отбирают микрофон, и потому вынужден вас покинуть. Миссис Миггс, если вы дома и слушаете меня, не паникуйте. Поднимитесь по третьей лестнице к профессору Стейницу, расскажите ему о моем затруднительном положении, он — юрист, возможно, у него появятся какие-то соображения. Что до прочего, продолжайте кормить Мильтона и смахивать пыль с моей коллекции окаменевших кондитерских изделий. На следующей неделе я постараюсь снова связаться с вами. Пока же примите уверения в моей любви.

ГОЛОС: Дональд Трефузис, заслуженный отставной профессор филологии и член колледжа Святого Матфея, Кембридж, на прошлой неделе прислал нам из Нью-Йорка открытку, в которой сообщал, что он арестован Управлением нью-йоркской полиции, обвинившим его в хранении наркотиков и их продаже на Вашингтон-сквер. Мы только что получили от профессора Трефузиса новую открытку, каковую и предлагаем вашему вниманию.

Благие небеса! Неделя великих свершений и волнений. Когда я был маленьким, в каждой приключенческой книге для мальчиков непременно имелась глава под названием «Тревоги и перемены». Такое же подошло бы и для этой утренней открытки. После того, как я попрощался с вами на прошлой неделе, меня позорнейшим образом ввергли в тюрьму при Гринич-виллиджском участке Управления нью-йоркской полиции, где мне пришлось сносить ядовитые нападки капитана Донахью. Меня ошибочно арестовали и обвинили во владении кокаином и смолой каннабиса, а также в попытках распространения оных с целью извлечения прибыли. Оказывается, Вашингтон-сквер — площадь, на которой и произошел арест, — это один из центров нью-йоркской торговли наркотиками. Человек же, который всучил эти мне наркотики в темноте, джентльмен по имени Уинстон Миллингтон, продолжал отрицать какую бы то ни было свою осведомленность о них. И с младенцем, если так можно выразиться, на руках остался я.

Те, кто хорошо знает меня, да, собственно, и те, кто может похвастаться лишь поверхностным со мною знакомством, в один гневный голос воспротивились бы подобной несправедливости, ибо им известно, что наркотикам я не привержен. Первый и последний мой опыт употребления сильного наркотического средства относится к поре моей пылкой юности, когда я, в приступе мгновенного безумия, за который корю себя и по сей день, согласился помочь моему другу, профессору Леману, в его усилиях синтезировать наркотик, наделявший употребившего его человека способностью подпрыгивать на большую высоту и совершать иные поразительные подвиги телесной выносливости. Я испытал этот наркотик на себе и был задержан университетскими прокторами при попытке забраться на крышу церкви Святой Марии Великой, распевая попутно песенки наподобие «А где же у ней ямочки?» и «Мой любезный друг молочник». Я попробовал растолковать достойному капитану полиции, что этим вся история моей жизни с наркотиками и исчерпывается. Состоявшийся у нас разговор я записал посредством «трефузии» — своего рода «скорописи Питмана», изобретенной лично мной.

«Со мной эти штуки не проходят, умник. Я понял, что ты сидишь в этом деле по уши, как только увидел твои мохнатые брови. Торговля крэком в Нью-Йорке выходит из-под контроля.[68] И мы знаем, кто-то ею управляет. Ты просто-напросто лажанулся и вылез на улицу сам. Так вот, послушай, паскуда, у меня нет времени на возню с такими, как ты. Ты хоть раз видел, к чему приводят твои делишки? Спустись в подземку, пройдись по темным улочкам. Там есть молодые ребята, которые весят всего сотню фунтов, они помирают медленной смертью от желудочных спазм — и все из-за маток, вроде тебя. Знаешь, я от тебя устал. В крэке, с которым тебя повязали, 90 процентов кокаина. Эти камушки убивают, мистер. И я собираюсь упрятать тебя в тюрягу на такой срок, что, когда ты из нее выберешься, твой прикид снова войдет в моду. Ну что, маманя, колоться будем или как?»

«Офицер, сколько раз должен я повторить вам, что совершенно не понимаю, о чем вы говорите? И почему вы все время называете меня “маткой” и “маманей”. Я никогда не был матерью, я даже стать таковой никогда намерения не имел. Я ни в чем не виновен и требую встречи с английским послом».

После чего разговор повторялся заново.

Впрочем, судьба была на моей стороне. Полиция произвела рутинные обыски в квартире Уинстона Миллингтона и в моем гостиничном номере. У меня ничего более криминального, чем потрепанный, покрытый бурыми пятнами экземпляр Шопенгауэрова «Die Welt als Wille und Vorstellung»,[69] обнаружить не удалось. Зато в квартире Миллингтона нашли кокаин в количествах, которых Голливуду хватило бы на целый вечер. Тонны.

«Не знаю, что и сказать, профессор Трефузис. Наверное, мне следует извиниться. Оказалось, что вы все-таки в полном ажуре. Мой вам совет: не суйтесь больше в места вроде Вашингтон-сквер. Что бы мне такое для вас сделать, чтобы вы на меня не сердились? Слушайте, хотите посмотреть Нью-Йорк? Тогда я вам так скажу. Как вы насчет того, чтобы прокатиться со мной нынче ночью в патрульной машине? Увидеть настоящий город? Что скажете? Уж это-то я для вас устроить могу».

Я с радостью принял предложение капитана Донахью, решив, однако ж, не признаваться ему в том, что меня, как филолога, более всего интересует не ночной город, а возможность еще раз услышать его чарующие ослабленные гласные и заторможенные фрикативные звуки.

О нашей поездке я расскажу в следующей открытке. Пока же хочу поблагодарить тех, кто прислал мне добрые пожелания. Каждое из них очень мне помогло. Особая благодарность — Ф. Г. Робинсону из Глазго за жевательную резинку и слова ободрения. Спасибо и вам, Недвин Шеррин, за шоколадный торт с вишнями — пилку для ногтей, которую вы в него, судя по всему, обронили, полиция конфисковала, однако теперь она у меня и я верну ее вам, как только приеду домой.