В присутствии Боултера доктор Бертон не вымолвил ни слова, его словно и не было в палатке, но вот гость и провожатые удалились, остались лишь сидевшие на матраце Джим и Лиза; доктор подошел к ним, присел на краешек. Лицо у него было встревоженное.

— Не иначе — ждать беды, — сказал он.

— А нам этого и надо, Док, — воскликнул Джим. — Чем хуже все обернется, тем больший получится отклик.

Бертон грустно взглянул на него.

— Вы хоть видите какой-то выход. А я не вижу. И мне все кажется бессмыслицей, жестокой бессмыслицей.

— Нельзя останавливаться на полпути, — продолжал Джим. — Вот станут рабочие трудиться не на дядю, а на себя, тогда можно сказать, что дело сделано.

— Как у вас все просто, — вздохнул Бертон. — Вот если б и мне все казалось столь же простым… — Он повернулся к Лизе. — А ты как бы нашу задачу решила?

Она вздрогнула.

— Чего?!

— Говорю, чего б тебе хотелось для счастья?

Молодая мать смущенно потупилась, поглядела на ребенка.

— Корову бы хотелось, — сказала она. — Хочу масла и сыра.

— Значит, будешь эксплуатировать корову?

— Чего?

— Прости, это я сдуру. А у тебя, Лиза, была когда-нибудь корова?

— Была. Я тогда под стол пешком ходила. Парное молоко помню. Надоит отец немножко и дает. Теплое. Вкусное! И маленькому польза была б.

Бертон уже отвернулся от нее, но она продолжала:

— Коровы едят траву, иногда сено. Подоить не каждый сумеет. Они брыкаются.

Бертон заговорил с Джимом:

— А у вас была корова?

— Нет.

Бертон усмехнулся.

— Вот уж не думал, что революционерам коров не полагается.

— К чему это вы, док, клоните?

— Да так, ни к чему. Просто что-то взгрустнулось. В войну я прямо со школьной скамьи в армию попал. На моих глазах одному из наших солдат разворотило грудь; как-то раз притащили немца: глаза выпучены, вместо ног — кровавые култышки. Мне их точно лучину щепать пришлось. Но кончилась война, кончились ужасы, а на меня нет-нет, да и найдет тоска, пусто на душе сделается.

— А вы, док, почаще о будущем думайте. Ведь наша борьба породит что-то новое, хорошее. В том и ценность этой борьбы.

— Увериться бы в этом! Мой недолгий опыт подсказывает, что какова цель, таковы и средства. Неужели, Джим, вы не понимаете, что насилие породит лишь насилие?

— Не верю, — откликнулся Джим. — Все великие дела с насилия начинались.

— Ни в чем не сыскать начала или конца — Мне иной раз кажется, человек занят страшной яростной борьбой, которая тянется из забытого прошлого в неведомое и непонятное будущее. И человек упрямо преодолевает все препятствия, побеждает всех врагов, кроме одного — Он не в силах победить себя. До чего же человечество себя ненавидит!

— Мы не себя ненавидим, а частный капитал, он всех нас на колени поставил, — заметил Джим.

— Но ваши противники такие же люди, как и мы — Человек сам себя ненавидит. Психологи утверждают: любовь человека к самому себе полностью уравновешивается ненавистью к самому себе. И для всего человечества тот же закон справедлив. Мы сами с собой воюем, а убедить можно, лишь всех людей до единого перебив. Я сам по себе, и мне нечего ненавидеть. А вот что вам все это сулит, Джим?

— Мне лично? — Джим ошалело ткнул себя пальцем в грудь.

— Да вам. Что вам сулит весь этот шабаш?

— Не знаю, да и не хочу знать.

— Ну, допустим, у вас случится заражение крови или вы умрете от столбняка, а забастовка кончится неудачно? Что тогда?

— Это неважно, док, — упорно повторил Джим. — Совсем неважно. А ведь недавно и у меня были такие же мысли, как и у вас.

— И как же вы переменились? — спросил Бертон. Точнее, как менялись?

— Не знаю. Ведь и я жил сам по себе, а теперь все по иному. И случись мне сейчас умереть, дело наше не застопорится — ведь я в нем всего лишь крупица — а будет расти, крепнуть. Мне ранение и то в радость, и Джой перед смертью, честное слово, хоть секунду, но порадовался. Подстрелили его, и он наверняка успел сообразить, что умирает ради общего дела, и — обрадовался. Я уверен в этом.

Снаружи кто-то заговорил ровным низкий голосом. Потом раздалось несколько криков, потом — рев толпы, словно рык разъяренных зверей.

— Лондон речь держит, — определил Джим — А ребята уже распалились, так злобой и кипят. Надо же людская злоба прямо по воздуху передается. Вам не понять, док. Мой старик все тоже — сам по себе. Избирали его, и он едва домой приползал. Один одинешенек всегда, я это отлично помню. А я сейчас не один. И меня сейчас избить непросто — сил у меня побольше, чем у прежнего Джима Нолана.

— Это как раз мне понятно. Чистейший религиозный экстаз. Вы, проливая свою кровь, чувствуете себя причастными невинному агнцу.

— О каком религиозном экстазе речь! — воскликнул Джим. — Это люди, а не Бог. Они познаваемы!

— Ну, а разве общность людей нельзя считать Богом?

Джим так и вскинулся.

— Док, у вас все слова, слова, слова. Вы строите из них западню, но сами же в нее и попадете. Меня вам не поймать. Ваши слова для меня ничто! Я знаю, что делаю. И никакими доводами меня не свернуть.

— Успокойтесь, — мягко проговорил Бертон. — К чему так волноваться. Спорить я и не собирался. Просто хотел кое-что уяснить. А вы — что один, что другой — почему-то яритесь, когда вам вопросы задают.

Сумерки сменились ночью, фонарь, казалось, горел ярче, свет доставал до самых укромных уголков. Неслышно вошел Мак, он словно хотел отстраниться от шума и криков на улице.

— Ребята вошли в раж, — сообщил он. — Мясом с фасолью пообедали, теперь у них иной голод проснулся, я это предвидел. Пусти их — весь городок спалят.

— Как там небо? — спросил Бертон. — Ждать завтра дождя?

— Ночь ясная, звездная. Завтра распогодится.

— И вот еще что, Мак. У меня карболка кончилась Еще некоторое время перебьемся, но случись эпидемия какая, тогда дела плохи.

— Знаю, — кивнул Мак. — Я уже оповестил наших в городе. Они сейчас деньги собирают. За Дейкина нужно залог внести, чтоб его выпустили. Как его посадили, я сразу за дело взялся.

— Ничего, вы и Лондона командовать научите, — Бертон резко поднялся с матраца, — незаменимых нет.

Мак пристально посмотрел на доктора.

— Что с вами? Нездоровится?

— С чего вы взяли?

— Да взвинчены вы очень. Устали, наверное.

Бертон сунул руки в карманы.

— Может быть. А может, мне просто одиноко. Чертовски одиноко. Работаю в одиночку, а к чему все? У вас преимущество: я у людей сердце стетоскопом прослушиваю, а вы чуете его на расстоянии. — Он вдруг нагнулся, взял Лизу за подбородок, повернул лицом к себе, заглянул в сощурившиеся глаза. Молодая женщина легонько тронула доктора за запястье. Он тут же убрал руку в карман.

— Жаль, док, у меня ни одной знакомой здесь нет, не мешало б вам сейчас побыть с женщиной. В городе-то Дик вас быстро направил бы к кому нужно, у него там подружек — не счесть. Но вас там могут схватить и за решетку упрятать. А без вашего санитарного надзора нас отсюда в два счета выкинут.

— Порой, Мак, вы чрезвычайно догадливы, а порой наоборот. Пойду-ка я проведаю Альфа Андерсона, сегодня так и не удосужился к нему заглянуть.

— Идите, док, глядишь, на душе и полегчает. Ну, а за Джимом я присмотрю.

Док еще раз бросил взгляд на Лизу и вышел.

Крики за стеной утихли, голоса теперь были едва слышны. Казалось, сама ночь нашептывала что-то за палаткой.

— Док ничего не ест, — сказал Мак, — и никто не видел, чтоб он спал. Ох, боюсь, не выдержит он. Раньше-то ему все было нипочем. Женщина ему позарез нужна, хотя бы на ночь, чтоб пригрела, приласкала. Да и мне того же недостает. Тебе, Лиза, повезло — у тебя вон малыш: а то я б дело так не оставил.

— Чего?

— Как малыш, спрашиваю?

— Хорошо.

Мак серьезно покачал головой и сказал Джиму:

— Люблю не болтливых девчонок.

— Что там на улице происходит? Мне уж тут невтерпеж сидеть, пожаловался Джим.