Влияние школы и духовная атмосфера культурного центра Москвы, в которой мы вращались, были связаны неразрывно. Алик вспоминал, что мы читали не только обязательные главы из «Войны и мира», но проглотили целиком весь роман и в летние каникулы спорили о достоинствах любимых персонажей - Наташи, Андрея или Пьера. Эта книга так много значила для моего друга, что он перечитывал ее каждые два года от начала до конца.
Конечно, мы тогда регулярно посещали находящуюся неподалеку Третьяковскую галерею. При выездах в Ленинград мы никогда не упускали возможности посетить знаменитые Эрмитаж: и Русский музей. Само собой разумеется, что, как все наши ровесники, мы были ревностными кинозрителями. Добротные поделки воодушевляли нас точно так же, как ставшие классикой фильмы Пудовкина, Эйзенштейна и всех других великих мастеров кино.
Самые известные театры страны находились на расстоянии всего лишь нескольких шагов. По полночи мы стояли в очереди за билетами, чтобы достать дешевые билеты на «галерку» в МХАТ, Московский художественный театр. Мы восхищались захватывающей сердце игрой Аллы Тарасовой в роли Анны Карениной, которая была членом родительского комитета нашей школы, вдохновлялись «Днями Турбиных» Михаила Булгакова. Ключевой роман Булгакова «Мастер и Маргарита» увидел свет лишь через много лет после войны. Несмотря на всю остроту булгаковского гротеска, мы, дети Арбата, легко узнаем в показанных в романе переулках свой район - переулки нашей юности. Когда говорят, что этот великий писатель избежал гораздо худшей судьбы только потому, что Сталин часто смотрел и хвалил так воодушевлявшую нас пьесу, это вполне могло быть одним из нередких тогда необъяснимых проявлений судьбы…
Недавно Саша дал мне прочитать свои заметки - описание общения с семьей Булгаковых. Я вспомнил под воздействием прочитанного многие тогда хорошо знакомые имена известных актеров, художников и музыкантов. Некоторые из них были родителями наших соучеников - привилегия нашей школы. Жена Булгакова Елена Сергеевна, мать двоих наших школьных друзей, использовала свои знакомства, чтобы приглашать известных актеров и музыкантов на выступления в благотворительных концертах в помощь нашей школе, некоторые из них проходили даже в Большом зале Московской консерватории, находившейся в пяти минутах ходьбы от нашей московской квартиры. Деньги, полученные от продажи входных билетов, шли на покупку учебных пособий и школьные завтраки. В этом легендарном зале я впервые услышал всемирно известного Давида Ойстра-ха, слушал симфонии Чайковского, Брукнера и Бетховена в исполнении Ленинградского симфонического оркестра под управлением тогда еще молодого Курта Зандерлинга.
Необыкновенная близость к культуре была не единственной особенностью нашей школы. Способность к самостоятельному мышлению, которую нам стремились привить, требовалась даже в таких идеологически окрашенных предметах, как история. Наверняка надиктованный Сталиным «Краткий курс» искаженной им истории ВКП(б) безусловно оставил след не только в нас и наших учителях. Я не хочу утверждать, что наш директор на уроке «Газета», проводимом им самим, хотел создать противовес этому. Фактом остается, однако, что этот особенный предмет существовал только в нашей школе. На нем учитель будил наш интерес к событиям в мире таким необычным образом. Часто он требовал от нас «читать между строк». Как правило, одному из учеников поручался реферат по одной из актуальных тем, «Кузьмич», как звали мы директора между собой по его отчеству, побуждал нас к высказыванию в дискуссии противоположных мнений. Содержание газеты не было для него догмой: это было ясно из глубоких комментариев Кузьмича в конце урока. Он ведь знал, что имеет дело с понятливыми учениками, которые продолжали дискуссии в своих семьях: в то время, когда любая нечаянная оговорка могла стать роковой. Иван Кузьмич Новиков был человеком с характером. Он не допускал, чтобы детям известных родителей оказывалось предпочтение, как не допускал и того, чтобы дети арестованных или осужденных чувствовали себя униженным или ущемленными. Дочь одного большого военачальника, объявленного тогда «агентом иностранной державы», была самой активной общественницей в нашем классе, она входила в узкий круг друзей Алика и моих. И это было не исключением, а правилом.
Со стороны учителей в отношении этих учеников не было никакой настороженности, ни предвзятости. Рассказывали, что после процесса над одним из виднейших партийных деятелей, Николаем Бухариным, осужденным как «особо опасный и подлый враг народа», наш директор пришел в класс дочери Бухарина и заявил: «Дети не отвечают за своих родителей», и потребовал, чтобы к девочке относились так же, как к любому другому ученику.
Конечно, этот человек один не мог предотвратить эти события. Но он хоть что-то делал, когда другие бездействовали. И это не прошло для нас бесследно, даже при том, что мы не могли или не хотели осознать тогда ужас происходившего рядом с нами.
Воспоминания о нашей молодости полны противоречий. Вера в идеалы социализма и в безграничный авторитет Сталина почти не допускали сомнений. Мы жили, как дети и молодежь во всем мире, имели свои радости, свои влюбленности, свои хобби, занимались спортом - а рядом были мрачные тени, случалось необъяснимое зло.
Конечно, у Алика и у меня определенную роль играло то, что в наших семьях никто прямо не подвергся репрессиям. И дома, и с пострадавшими друзьями, как правило, не говорилось об арестованных.
Так было и с нашим товарищем из класса Костей, ближайшим другом Алика. Отец Кости, руководящий работник угольной промышленности, исчез средь бела дня и никогда более не появился. Костина мать отныне имела право проживать не ближе 101-го километра от Москвы. Костя же со своей сестрой жил в городе на деньги, полученные от продажи рояля. Он донашивал костюмы и белье отца. Мать друга часто подкармливала его, хотя и у нее стол отнюдь не ломился от яств.
Алик вспоминал, как близко его тронула судьба Кости. Однако он воспринимал судьбу друга странным образом не как трагедию и считал, что Костя сам спокойно относился к своему положению. Он ведь продолжал посещать школу, входил, как и раньше, в нашу компанию. Внешне, во всяком случае, он вел себя так, как будто ничего не случилось. Возможно, он, как и мы, верил в то, что произошла ошибка, и в конечную победу справедливого дела социализма. Костя, как и Олег, погиб солдатом Красной Армии на войне.
Это противоречие в жизни Кости и жизни многих других друзей и знакомых коснулось и Алика, однако лишь несколько позже: он был уже офицером на фронте, когда в разгар войны арестовали его отчима.
В школьные годы я познакомился с этим спокойным образованным человеком. Чего я не знал, так это что из-за своего происхождения он не смог получить высшего образования -его мать была дочерью дворян. Тем не менее, на строительстве московского метро он дорос до средней руководящей должности и в результате к началу войны стал офицером запаса саперных войск. Арестован он был по идиотскому доносу секретаря своей парторганизации, за то, что он, якобы, пропагандировал превосходство немецкой военной техники. Он был приговорен «тройкой», судом военного трибунала, ни много ни мало к смерти. В приговоре, который Алик хранил, смертная казнь была заменена десятилетним заключением с обоснованием, что его сын - фронтовой офицер. Таким близким было расстояние между смертным приговором и тюремным заключением.
По собственному желанию отец был направлен в штрафной батальон и пошел на фронт. В одном особенно опасном бою из 750 солдат живыми остались только двадцать пять - он был среди них. Вскоре после войны он умер от болезни сердца в возрасте пятидесяти одного года.
Парадоксом в этой игре судьбы было то, что Алик был не просто фронтовым офицером, а из-за знания немецкого языка служил в контрразведке, СМЕРШ - название от сокращения русских слов: смерть шпионам. До сих пор Алик не нашел никакого объяснения тому, как его, сына «предателя Родины», не только не разжаловали, но, наоборот, его пребывание на фронте стало основанием «мягкого» приговора его отцу.
