При каждом посещении Москвы я проезжаю мимо небольшого памятника, который создал после войны другой наш соученик, скульптор, в память о тех, кто не вернулся с войны, и думаю об Олеге - на цоколе указано и его имя.
С большинством уцелевших после нескольких эпизодических встреч и писем контакты с течением лет оборвались.
Все мои поездки в Москву проходили в цейтноте, но я искал и до последнего времени всегда находил окно для посещения Алика. Он единственный, с кем связь не прервалась. Мы виделись почти каждый год, позднее по нескольку раз при его поездках в немецкие университеты на Востоке и Западе. С годами наши отношения становились глубже и сердечнее. Когда я говорю о Москве как о своей второй Родине, то для меня это означает и мою московскую дружбу с Аликом.
Он вернулся с войны инвалидом: в бою потерял ногу. Позже мой друг изучал германистику, защитился в Московском университете и стал профессором по немецкой литературе. Предметом его исследований было творчество поэта, любимого нами обоими, - Генриха Гейне, четырехтомное русское издание которого он редактировал.
Сто десятая школа располагалась в красивом старинном здании бывшей гимназии Флерова. Вместе с учителями в ее стенах, должно быть, оставалось нечто от элитарного духа этой богатой традициями школы. Этот же дух жил на улицах и площадях вокруг знаменитого Арбата.
Многие из моих друзей жили между Поварской (в наше время улицей Воровского) и Никитской (тогда Герцена). О давних и тогдашних жителях этого духовного центра Москвы написано много, но и новые истории можно рассказывать без конца.
Александр Пушкин поселился в одном из особняков на Арбате с красавицей Натальей после венчания в соборе, находящемся на Большой Никитской совсем близко от нашей школы. А на мою долю выпало большое счастье восхищаться волшебно красивым дворцом Ростовых на аристократической Поварской - месте действия романа Льва Толстого «Война и мир», причем не только его внешним видом, но чувствовать себя дома в его роскошных залах.
Там находился клуб Союза писателей, членом которого был наш отец, и мой брат Конрад и я имели туда свободный доступ. И в советское время нигде больше в столице не было такого места, где собиралось бы столько ведущих ученых, высоких военачальников, знаменитых писателей, известных артистов, как в этих местах вокруг Арбата.
На углу Хлебного и Скатертного переулков находился дом, где жил Алик. Для меня этот старый двухэтажный дом был таким же, как и большинство других. Построенный в 1913 году первоначально, кажется, для четырех зажиточных семей, подобно всем московским каменным домам, после революции он был заселен многочисленными квартиросъемщиками. Когда я приходил к Алику в две крохотные комнатки, где он жил с отчимом и матерью, мы насчитали в доме не менее одиннадцати семей. Как бы привычно это тогда ни выглядело, вскоре я понял, какой роскошью являются тридцать квадратных метров нашей квартиры с собственной кухней и ванной.
В доме Алика на всех жильцов была всего одна-единственная кухня, в которой рядом с маленькой газовой плитой горели еще несколько примусов. Первоначальный главный вход был закрыт, пользовались «черным ходом» через двор.
Алик рассказывал о своем деде, который сам вырвался из крепостных, стал купцом и вместе с семьей жил в представительном доме в Замоскворечье. Ребенком мой друг бывал еще в том большом доме. Мы долго рассуждали на тему о том, что было бы, если бы да кабы…
Но мы жили в другое время, и это время было для нас совершенно нормальным. Нам нравилось, как мы жили, Арбат был нашим родным гнездом. Так же, как наша школа. Что касалось учебного плана и установленных требований, она ничем не отличалась от других школ. И все же: нам выпало большое счастье получать знания на пороге во взрослую жизнь от педагогов этой школы.
Особенно велики были заслуги директора Ивана Кузьмича Новикова. Как только ему удавалось удерживать несколько старых педагогов бывшей гимназии в советской школе?
Я признаю, Алик был совершенно прав, когда говорил, что мы обязаны нашей любовью к литературе нашей учительнице русского Елизавете Александровне Архангельской. Эта высокая седовласая дама с тихим и приятным голосом казалась вышедшей прямо из «Дворянского гнезда» Тургенева. Она самозабвенно пыталась донести до нас далекое время былин -старославянских поэтичных сказаний, когда начинал складываться русский язык. Безнадежно зарывались мы в литературе девятнадцатого столетия, а двадцатое, вместе с советской литературой должны были проскочить галопом перед окончанием школы.
В отличие от того, как это изображают теперь многие советологи, оставаяь в плену шаблонов, нам никто не накладывал шор. Нас увлекали Дюма и Бальзак, семейные саги дю Гара и Голсуорси и многие другие авторы, которые были для нас обязательной литературой, или же те, с которыми нас знакомили учителя. В это время я впервые прочитал произведения Хемингуэя в блестящем русском переводе. Когда мы изучали русских критиков Чернышевского и Добролюбова, мы узнали от нашей учительницы литературы кое-что о значении немецких философов Канта, Фихте и Гегеля. Это позже подтолкнуло меня при подготовке к экзамену по «марксизму-ленинизму» в вузе прочитать «Феноменологию духа» Гегеля. Это совсем не было запрещено, наоборот, позволило мне получить высокую оценку, весьма важную для получения стипендии. Стремиться к знаниям без понуканий, постигать их и учиться самим думать - эти добродетели имели корни не только в семье, но также и в школе.
Выдающимся педагогом была наша учительница математики Вера Акимовна Гусева. Пока мы толкались в коридоре перед звонком, только по длинной линейке, возвышавшейся над толпой школьников, можно было определить, в какой класс направляется маленькая неприметная женщина. Коротко стриженная, с крохотными ручками, она производила скорее впечатление робкой девушки, но она обладала авторитетом сильной личности.
Когда во время войны школа была эвакуирована из Москвы, эта маленькая женщина заменила директора, оставшегося в прифронтовом городе. В тяжелейших условиях она организовала учебный процесс и питание доверенных ей детей. Действуя решительно и умно, она завоевала высокий авторитет, и ей удавалось привлекать многих из бывших учеников, добившихся высокого положения и известности, к решению школьных проблем.
Многие из бывших учеников отпраздновали в 1984 году ее девяностолетие. Мой старый школьный друг Саша рассказывал, что ее внесли на руках в только что восстановленный тогда роскошный ресторан «Прага», где она произнесла сорокаминутную речь перед своими воспитанниками. Она говорила о том, что в шестнадцать лет начала свою биографию учительницей в деревенской школе под Тулой, как она увидела старого Льва Толстого в Ясной Поляне. Когда ее выносили опять на руках из зала, старый метрдотель сказал, что он видывал банкеты с президентами, даже с королем, но ни один не произвел на него такого впечатления, как этот в честь старой учительницы. Через несколько месяцев после торжества эта чудесная женщина и педагог скончалась.
Восторженных слов заслуживают и другие наши учителя. Наш преподаватель физики, например, был уважаемым институтским доцентом и ученым, который умел наглядно и понятно подать нам самый сложный учебный материал, и именно физика для многих из нас стала любимым предметом. То же самое можно сказать и о нашем преподавателе химии. Насупленный и невзрачный с виду, что было предметом наших бесконечных шуток, он умел сделать понятными и доступными скучнейшие химические формулы на примерах окружающего нас мира. Несмотря на физические недостатки, при приближении немецкой армии к Москве он пошел добровольцем на фронт, где вскоре погиб.
В том, чего стоило преподавание этих учителей, я убедился уже в конце первого семестра в институте. После первой экзаменационной сессии ряды моих коллег-студентов поредели, зерна отделили от плевел. Я же оказался в числе тех, кто вообще не испытывал никаких трудностей, отвечая высоким требованиям при изучении естественно-научных предметов. Многие из студентов, окончивших с отличием другие школы, просто провалились и остались без стипендии из-за низких оценок.
