Мне было нелегко изложить на бумаге воспоминания о Джиме и Саше. Слишком много собственных переживаний и эмоций было связано с этими годами наших отношений. Теперь наконец я все же закончил эту историю дружбы втроем, и жаркое лето показывает себя во всей красе в нашем лесном доме у озера.

Как весной, взгляд проникает через деревья к озеру, переполненному солнечным светом. Между кувшинками прокладывают свой путь лебеди с новым выводком. И снова появляется чувство, что Джим может в любой момент появиться через открытые ворота и, как само собой разумеющееся, негромко произнесет свое «Хэлло!».

Многое напоминает нам о Джиме, его так же невозможно вычеркнуть из памяти о нашей жизни в те годы, как и Сашу. В трудных ситуациях появлялся либо один, либо другой. Спустя годы светящиеся траектории их дел не исчезли, и с трудом веришь, что оба они так рано, даже слишком рано покинули нас, сперва молодой Саша, а после него пожилой Джим. Они оба нам так близки, что Андреа часто говорит: Саша, наверное, просто призвал к себе более старого друга, чтобы самому не очень скучать. Оба теперь будут наблюдать за нашими делами из «другого мира» и, как при жизни, разыгрывать своими веселыми шутками.

Во время моего процесса в Верховном суде земли в Дюссельдорфе к свидетельскому пульту подошла седовласая строго одетая женщина. Конечно, я сразу же узнал Иоганну и никогда не забуду ее достойного выступления.

Странное юридическое построение тогдашнего процесса должно было создавать видимость моего осуждения не вследствие моей общей ответственности как руководителя разведывательной службы ГДР, а исключительно за то, что я лично ответствен за подстрекательство к шпионажу и предательству при руководстве действиями агентов. Это намерение обвинения провалилось. Приглашая свидетелей, с которыми я лично имел контакт, прокуратура невольно опровергла широко распространенные среди общественности клише. Перед залом, большей частью переполненным, ни один из свидетелей не подтвердил утверждений обвинителей о том, что большинство наших агентов действовало под давлением или из низменных побуждений. Один за другим, свидетели и свидетельницы, в том числе доставленные из тюрем, в своих показаниях продемонстрировали стойкость, которой я могу гордиться. Иоганна в том числе. Но она не была исключением. Ее мысли и действия типичны и для других, чьи истории еще не написаны. У каждой из этих историй свое начало, и протекали они по-разному, но движущие мотивы в них совершенно схожи.

По сравнению с другими свидетелями Иоганна в своих ответах выделялась спокойствием и полной невозмутимостью - несмотря на предшествовавшее заключение и собственный уголовный процесс. По тому, как она вошла и как она выступала, по тонким чертам лица уже немолодой женщины ее можно было принять за преподавателя литературы и истории в старших классах. И такое впечатление, учитывая прежнюю жизнь Иоганны, не было бы неверным.

Из первых же ее показаний, когда председательствующий задавал формальные вопросы, выяснилось, что она с самого начала выбрала педагогическую стезю. Ученицей педагогического училища под Катовице, в нескольких сотнях километров от родного местечка в Верхней Силезии, Иоганна встретила конец войны. Ей было восемнадцать, ей предстояло лишь сдать экзамены и после этого вместе с однокурсниками готовиться к работе в завоеванных Восточных областях. Это было в январе 1945 года, фронт подходил все ближе, постоянно звучали сигналы воздушной тревоги, все абитуриенты хотели вернуться к своим семьям на Родину и нетерпеливо ожидали эвакуации. В судебном зале стояла тишина, когда Иоганна рассказывала о пережитом в конце войны, что, по ее словам, определило ее последующую жизнь и деятельность.

Недалеко от их общежития, расположенного на небольшом возвышении, проходило шоссе, по которому конвойные команды СС гнали заключенных из лагеря Освенцим. Это была бесконечная вереница тех, кто, по ее словам, были когда-то людьми. Когда через несколько дней учителя достали повозки и лошадей для эвакуации школы - все время были воздушные тревоги, - их колонна пошла по этому же шоссе, следуя почти все время позади колонны заключенных. Много дней подряд школьники и школьницы видели вблизи неописуемые страдания заключенных, одетых большей частью в тряпье. Была холодная зима. Заключенные тащились из последних сил, в полосатых лохмотьях, служивших им одеждой, босые или в деревянных сандалиях, при сильном морозе, по снегу и льду. Эсэсовцы подгоняли их, то там, то здесь по обе стороны дороги лежали трупы, между ними валялись кухонные принадлежности, остатки одеял, повсюду дерьмо. И такое простиралось на многие километры.

Через восемь дней Иоганна оказалась недалеко от Нейсе, почти дома. Сразу же на нее свалились обычные заботы и нужды: дом полон беженцев, отец смертельно болен, сестра беременна. Только энергичное вмешательство отца - он был железнодорожником - позволило семье бежать на последнем поезде. Так добрались они через Ризенгебирге, пересекая всю Чехию, в Оберпфальц, чтобы наконец очутиться в Фогтланде. В судебном зале она рассказала, что картина ужасного марша смерти заключенных Освенцима все это время не уходила из памяти.

Лишь позднее она осознала взаимосвязь увиденного и пережитого ею с господством Гитлера и войной. Она решила сделать все, чтобы не допустить повторения этого никогда. Постепенно она поняла, что следует убедить людей в том, что мир несравнимо важнее, чем те глупые лозунги нацистов, которые ей вдалбливали. Нужно положить конец надменной болтовне о «немецкой сути, которая оздоровит мир». Люди должны быть просто людьми. И в конце концов это было ее путеводной нитью, мотивом, почему она согласилась сотрудничать с разведывательной службой ГДР.

Все сказанное Иоганной, наглядно воссозданная ею картина вызвали такое замешательство в зале, что прокурор потерял самообладание. Ему не пришло в голову ничего лучшего, как спросить свидетельницу, почему она, вместо того чтобы думать об Освенциме, не подумала о Вальдхайме, Баутцене, строительстве Берлинской стены и жертвах на внутригерманской границе. Иоганна не поддалась на этот провокационный вопрос, а отреагировала совершенно спокойно: «Господин Председатель, Вы действительно хотите, чтобы я ответила на этот вопрос?»

Позднее она вспоминала об этой ситуации и о своем собственном процессе, который состоялся в 1992 году в том же зале и с тем же председателем суда: «Удивительно, но у меня было постоянное чувство внутреннего превосходства. Судебный сенат и прокуроры не имели ни малейшего представления о том, чего мы хотели, что передумали и пережили. То, что было дорого нам, было чуждо для них. Они просто не могли понять моих мотивов, поскольку они были пленниками собственных предрассудков. По сути дела, все это им было совершенно безразлично. Мне помогало сознание того, что я делала нечто правильное и важное. Что они думали по этому поводу, не имело значения. Поэтому я не волновалась и следила, можно сказать, с любопытством, как все это происходит. Я чувствовала даже дружелюбие и готовность помочь мне со стороны рядовых судебных работников».

Мотивацию ее действий во многом проясняет и ее профессия: в советской оккупационной зоне в школьном деле происходят глубокие перемены. Вместо учителей, отягощенных нацистской идеологией, приходят новые учителя, прошедшие ускоренный курс подготовки. Так, Иоганна, которая хотела еще основательно подучиться, вскоре оказывается в роли нового учителя в Саксонии. Правда, при ответе на вопрос, что такое социализм, связала его с известным ей понятием «социус», но ей зачли как положительный момент то, что она сопоставила это слово со своими представлениями о совместной жизни в обществе. Вскоре она сдает и второй экзамен на учителя, оставаясь все еще учащейся учительницей.

Ее способности привлекли внимание, и в 1960 году она была переведена в министерство народного образования в Берлин. При ее окрепших политических воззрениях и личном обаянии перед ней открывается научная карьера. После прохождения политических курсов ей предложили поступить в заочную аспирантуру.