— Говорят, среди них было тело Еванхелины Ранкилео.

Сержант налил себе еще вина и отправил в рот кусок свинины. Она чувствовала, что ситуация в ее руках: если бы Фаустино Ривера не хотел говорить, он не согласился бы на интервью. Сам факт, что он был здесь, красноречиво свидетельствовал о его готовности говорить. Она подождала, пока он не проглотит еще несколько кусков, и потом, чтобы развязать ему язык, пустила в ход журналистские уловки и природное кокетство.

— Мятежников, сеньорита, нужно совать носом в собственное дерьмо, простите за словцо. Эта задача возлагается на нас, и выполнять ее — высокая честь. Под любым предлогом гражданские начинают восставать, им верить нельзя, и нужно карать их железной рукой, как говорит мой лейтенант Рамирес. Но речь идет не о беззаконном убийстве, тогда это была бы просто бойня.

— А разве это не так, сержант?

Нет, он не согласен с клеветой изменников родины, советскими выдумками, направленными на подрыв авторитета правительства, верх глупости обращать внимание на эти сплетни; несколько трупов, найденных в глубине рудника, не означают, что все, кто носит форму, — убийцы: он не отрицает, что есть несколько фанатиков, но несправедливо обвинять всех, и кроме того, лучше уж терпеть некоторые злоупотребления со стороны Вооруженных Сил, чем вернуться в казармы, а страну отдать на произвол политиков.

— Знаете, что произойдет, если моего Генерала, не дай Бог, свергнут? Марксисты восстанут и перережут всех солдат, их жен и детей. Мы уже помечены. Нас всех прикончат. Такова расплата за выполнение нашего долга.

Ирэне молча его слушала, но через некоторое время терпение ее лопнуло, и она решила припереть его к стене.

— Послушайте, сержант, хватит ходить вокруг да около. Скажите лучше, что сами-то вы об этом думаете?

Тогда он, будто ждал сигнала, перестал осторожничать и передал то, что раньше рассказывал Праделио Ранкилео о судьбе его сестры, рассказал и о своих подозрениях, о которых до этого вслух говорить не решался. Речь снова зашла о том зловещем утре, когда лейтенант Хуан де Диос Рамирес, после того как отвез арестованную, вернулся в дежурное помещение. В этот день у него в револьвере не хватило одной пули. В случае применения табельного оружия нужно докладывать об этом дежурному по части и заносить доклад в специальный журнал по вооружению. В первые месяцы после военного переворота, объяснил сержант, учет был поставлен плохо: тогда невозможно было учесть каждую единицу боеприпаса, выпущенную из винтовки, карабина или револьвера штаба части, но как только положение нормализовалось, все снова стало как прежде. Когда лейтенант докладывал о расходе, то объяснил это гем, что пристрелил бешеную собаку. Кроме того, в дежурном журнале он сделал запись о том, что девочка была отпущена на свободу в семь утра и самостоятельно ушла.

— Что не соответствует действительности, сеньорита, и противоречит тому, что указано в моей записной книжке, — добавил сержант с полным ртом, протягивая девушке небольшую книжку в потертом переплете. — Посмотрите, там все есть, я пометил также, что мы встретимся сегодня, и записал содержание нашего разговора, который был недели две тому назад, помните? Я ничего не забываю: здесь можно прочесть все.

Когда Ирэне взяла в руки записную книжку, она показалась ей тяжелой, как камень. Девушка смотрела на сержанта со страхом; острое предчувствие кольнуло ее. Она чуть было не решилась попросить уничтожить записную книжку, но потом, отбросив эту мысль, попыталась действовать разумно. В последние дни какие-то необъяснимые порывы заставляли ее сомневаться в собственном благоразумии.

Сержант рассказал, что лейтенант Рамирес подписал свой рапорт и велел капралу Игнасио Браво сделать то же самое. Он ни словом не обмолвился о том, что ночью увез Еванхелину Ранкилео, а его подчиненные об этом и не заикались: они прекрасно знали, на что способен лейтенант, а загреметь в камеру для заключенных, как Праделио, им совсем не хотелось.

— Неплохой парень был этот Ранкилео, — сказал сержант.

— Был?

— Говорят, он погиб.

Ирэне Бельтран с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Эта новость рушила ее планы. Она хотела найти Праделио Ранкилео — таков должен быть ее следующий шаг — и убедить его явиться в суд. Он, быть может, единственный свидетель случившегося в Лос-Рискосе, готовый дать показания против лейтенанта и пролить свет на преступления: ведь его желание отомстить за сестру могло победить страх перед последствиями. Сержант повторил: ходят слухи, что в горах Праделио сорвался в пропасть, хотя, по правде говоря, сам Фаустино этому мало верит, ведь тело никто не видел. Приступив ко второй бутылке вина, Ривера отбросил всякую осторожность и стал изливать все, что наболело… Самое главное — родина, но в этом случае ее честь не затрагивается, дальше идет справедливость, так мне кажется, и на этом я буду стоять, пусть даже мне угрожают, и не дадут сделать карьеру, и я закончу свои дни, обрабатывая землю, как мои братья. Я готов дойти до самого конца, я дойду до Верховного Суда, я поклянусь на знамени и Библии, я расскажу прессе всю правду. Поэтому я все записал в моей записной книжке: дату, время, все подробности. Она всегда при мне, под рубашкой, мне нравится, как она касается моей груди, я даже сплю с ней, ведь однажды у меня ее чуть не украли. Эти записи, сеньорита, на вес золота, это улики, а их кое-кто хотел бы уничтожить, но, как я уже вам сказал, я ничего не забываю. Если нужно, я покажу ее судье, ведь Праделио и Еванхелина были моими родственниками и заслуживают справедливости.

Так ясно, будто в кино, сержант представляет себе, как все было в ту ночь, когда пропала Еванхелина Лейтенант Рамирес вел машину по шоссе и насвистывал, — он всегда свистит, когда нервничает, — по дороге он был очень внимателен, хотя прекрасно знает округу и в курсе, что в это время вряд ли встретит какую-нибудь машину. Он — водитель осторожный. Сержант считает, что, выехав за ворота и махнув на прощание капралу Игнасио Браво, охранявшему ворота, лейтенант некоторое время спустя вырулил на главную автостраду и начал двигаться в северном направлении. Через несколько километров он съехал с автострады и отправился к руднику, — дорога была плохая, без твердого покрытия, поэтому-то, когда он вернулся, машина и была в грязи. Можно предположить, что офицер остановился неподалеку от рудника Фары он не выключил, чтобы руки были свободны, — фонарь ему только мешал бы. Он подошел к кузову, откинул брезент и увидел девочку. Должно быть, губы его растянулись в кривой, хорошо знакомой подчиненным и пугающей улыбке. Отбросив волосы с лица Еванхелины, лейтенант рассмотрел ее профиль, шею, плечи и груди девочки-школьницы. Несмотря на кровоподтеки и струпья запекшейся крови, она показалась ему прекрасной, как и все начинающие расцветать девушки. Он почувствовал знакомый жар между ног, тяжело задышал и плутовато улыбнулся, бормоча «Ну и животное же я».

— Простите за прямоту, сеньорита, — прервал себя Фаустино Ривера, обсасывая последние косточки своего обеда.

Дотронувшись до груди девушки, лейтенант Хуан де Диос Рамирес, может быть, заметил, что она еще дышит. Тем лучше для него, и тем хуже — для нее. Сержанту кажется, что он собственными глазами видит, как его командир, будь он проклят, вынул револьвер и положил на ящик с инструментами, рядом с фонарем, расстегнул кожаный ремень и брюки и набросился на нее с мощным, но бесполезным натиском: ведь сопротивления не было. Распластав девочку на металлическом полу кузова, он торопливо овладел ею, подминая, царапая и кусая ее тело, раздавленное его восьмидесятикилограммовой тушей вместе с кожаным снаряжением и тяжелыми сапогами: так лейтенант восстановил свое мужское достоинство, попранное ею в то воскресенье во дворе ее дома. Каждый раз, когда сержант Ривера начинает думать об этом, ему не по себе: у него дочь такого же возраста, как Еванхелина Кончив, лейтенант, должно быть, отдыхал, пока не заметил, что узница лежит без движения, не произносит ни звука, а глаза пристально смотрят в небо, словно удивляясь собственной смерти. Тогда он привел в порядок свою одежду и, взяв Еванхелину за ноги, стянул на землю. Найдя оружие и фонарь, он осветил ее голову, приставил к ней ствол револьвера и выстрелил в упор; тут в его памяти всплыло то далекое утро, когда он вот так же добил своего первого приговоренного к расстрелу заключенного. Киркой и лопатой он освободил входной проем, принес туда завернутый в пончо труп и, кое-как протолкнув его внутрь, дотащил до правого туннеля, где и оставил, завалив комьями земли и камнями, а затем — направился к выходу. Прежде чем уехать, он снова завалил вход в рудник, а потом засыпал комьями темное пятно и утрамбовал землю на месте выстрела. Затем он тщательно осмотрел все вокруг и нашел гильзу от патрона, — он положил ее в карман гимнастерки для отчета о расходе боеприпасов, как и положено по уставу. Именно в это время, должно быть, он и придумал свою сказку о бешеной собаке. Свернув брезент, он положил его в кузов, собрал инструменты, вложил револьвер в кобуру и в последний раз окинул все взглядом, чтобы убедиться, что никаких следов не осталось. Лейтенант сел в машину и направился по шоссе в штаб части. Он ехал насвистывая.