— Но он больше не был фанатиком? — уточнил Фалькон.

— Он говорил, что однажды достиг точки, откуда смотрел на своих собратьев-людей сверху вниз, не просто думая, что в них чего-то недостает, но и считая их в каком-то смысле недочеловеками. Это была острая форма религиозной гордыни. Он осознавал, что, когда достигаешь состояния, в котором не считаешь всех людей равными, их становится легче убивать.

— И он дошел до такого состояния?

— Его вытащил обратно один священник.

— Вы знаете, кто был этот священник?

— В сентябре прошлого года он умер от рака.

— Должно быть, для Рикардо это был удар.

— Похоже, что так. Он со мной об этом не говорил. Думаю, это были слишком личные переживания, чтобы вываливать их на службе, — сказал Молеро. — Он стал работать еще упорнее. Теперь это был человек со своей миссией.

— Что это была за миссия?

— Предотвращать теракты до того, как они произошли, вместо того чтобы помогать ловить виновных уже после того, как погибнет много людей, — ответил Молеро. — В июле прошлого года у Рикардо был очень тяжелый период. Он очень болезненно воспринял взрывы в Лондоне, а потом, в конце месяца, у его священника обнаружили рак. Через шесть недель тот умер.

— Почему на него так повлияли лондонские теракты?

— Его тревожил портрет типичного террориста: молодые британцы, принадлежат к среднему классу, у некоторых — маленькие дети, у всех — какие-то родственники. Они не были одинокими людьми. Вот когда он сосредоточился на природе фанатизма. Он развивал свои теории, оттачивал идеи на одном из своих друзей, умирающем священнике, и на другом, недавно принявшем ислам.

— Значит, он должен был воспринять вчерашний взрыв как личное поражение.

— Да. И потом, при этом погиб Мигель Ботин, с которым у него установились очень тесные отношения.

— Он как раз послал второй запрос на прослушку.

— Когда отклонили его первый запрос, мы подумали, что это странно. После взрывов в Лондоне нас призывали отслеживать малейшие изменения в… настроениях мусульманских общин. А в этой мечети происходило много такого, из-за чего туда бы стоило поставить «жучок», — во всяком случае, по данным источника Рикардо.

— Вы думаете, этот отказ имел какое-то отношение к проверке вашего управления?

— Рикардо так думал. Но мы не видели в этом логики. Мы думали, он просто сердится на то, что ему отказывают. Знаете, как это бывает: у вас все мешается в голове, и вы повсюду видите заговоры.

— У него в заднем кармане лежал билет в Археологический музей. Видимо, он побывал там во время обеденного перерыва, — сказал Фалькон. — У вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

— Никаких. За исключением того, что ему не нужно было покупать билет.

— Это может иметь особое значение? — спросил Фалькон. — Он принадлежал к типу людей, которые могли бы оставить такую вещь в качестве знака?

— Мне кажется, вы придаете этому слишком уж глубокий смысл.

— Он встретился с кем-то в обеденный перерыв и потом покончил с собой, — проговорил Фалькон. — До встречи он еще не принял окончательное решение: зачем трудиться куда-то идти, если планируешь совершить самоубийство? Значит, во время этой встречи случилось что-то, что переполнило чашу, что заставило его поверить (возможно, еще и потому, что он был в состоянии смятения), будто он в какой-то мере несет ответственность за произошедшее.

— Понятия не имею, с кем он мог встретиться и что ему могли сказать, — заметил Молеро.

— В какой церкви проповедовал его друг священник?

— Это недалеко. Вот почему он поселился в этой квартире, — ответил Молеро. — Церковь Сан-Маркоc.

— Он посещал этот храм и после смерти священника?

— Не знаю, — сказал Молеро. — Вне офиса мы с ним мало виделись. Я знаю про Сан-Маркоc, только потому что я предложил пойти туда вместе с ним на отпевание этого священника.

Чтобы понять, почему Гамеро совершил самоубийство, нужно было поговорить с человеком, с которым он встречался в Археологическом музее. Фалькон попросил Барроса выяснить у остальных сотрудников антитеррористического отдела, не видели ли они Гамеро с какими-нибудь незнакомцами. Он затребовал также все телефоны, по которым звонили с рабочего номера Гамеро, и фамилии абонентов; одновременно велась проверка его мобильного, а также стационарного телефона в его квартире. Баррос дал ему номера мобильных телефонов двух других сотрудников антитеррористического отдела и оставил с Пако Молеро. Судебный следователь подписал levantamiento del cadaver, и тело Гамеро убрали. Фалькон и два эксперта, Фелипе и Хорхе, начали тщательный обыск квартиры.

— Мы знаем, что он совершил самоубийство, — заявил Фелипе. — Все двери были заперты изнутри, а опечатки на стакане воды рядом с упаковками из-под парацетамола совпадают с отпечатками пальцев трупа. Что мы тогда ищем?

— Все, что может нас вывести на человека, с которым он встречался в обеденный перерыв, — ответил Фалькон. — Визитку, наспех нацарапанный телефон, запись о встрече…

Фалькон сел за кухонный стол, положив перед собой бумажник Гамеро и билет в музей. Сухожилия его рук стянуло мутной мембраной латексных перчаток. У него было такое чувство, что сейчас он мог бы прийти к каким-то выводам, проследить какие-то нити, которые отсюда тянутся и которые он упускает. Каждая линия расследования, по которой они шли, обрывалась, так и не развернувшись в подробную историю о том, что же произошло. И еще было что-то вроде остаточных ударных волн после землетрясения: вот почему погиб Рикардо Гамеро, человек, целиком посвятивший себя своему делу, человек, которым восхищались коллеги и который вдруг увидел… что? Свою ответственность за случившееся? Или это было просто признание собственного промаха?

Он вытряс на стол бумажник Гамеро: деньги, кредитные карты, удостоверение, чеки, ресторанные карточки, выписки из банкоматов, — все как обычно. Фалькон позвонил Серрано и попросил узнать фамилию и телефон священника, который служит в церкви Сан-Маркоc. Он вернулся к содержимому бумажника и стал переворачивать карточки и чеки, думая о том, что Гамеро был человеком, привыкшим к высокому уровню секретности в жизни. Важнейшие телефоны он вряд ли записывал или сохранял в памяти мобильного, скорее он их запоминал или каким-то образом зашифровывал. В день взрыва он не вступил в контакт с человеком, с которым сегодня встречался в музее: вероятно, тогда это почему-либо было невозможно. Их управление проверяли, и им всем было предписано оставаться в офисе. Он мог сделать этот звонок вечером после того, как их отпустили с работы. Возможно, он воспользовался для этого телефоном-автоматом. Единственная зацепка: может быть, он не помнил наизусть этот номер, потому что звонил по нему редко. Фалькон перевернул последнюю выписку из банкомата. Ничего. Он стукнул кулаком по столу.

— Вы там что-нибудь нашли? — спросил он у экспертов.

— Ничего, — ответил Хорхе. — Этот парень — из КХИ, он не станет оставлять ничего на виду, разве что сам захочет, чтобы мы это нашли.

Ему позвонила Кристина Феррера. Она сообщила имя и телефон еще одного испанского новообращенного, который обычно бывал в мечети в утренние часы, но в понедельник утром уехал в Гранаду. Сейчас он уже вернулся в Севилью. Его звали Хосе Дуран.

Через несколько минут позвонил Серрано: он узнал имя и телефон священника церкви Сан-Маркос. Фалькон велел ему бросить все дела, заехать на улицу Бутрон, взять удостоверение Гамеро, отправиться с этим документом в Археологический музей и спросить у кассиров и охранников, не видели ли они Гамеро и, возможно, кого-то, с кем он там встречался.

Священник мог уделить Фалькону время лишь после вечерней службы, примерно в девять вечера. Было уже полседьмого. Фалькон не мог поверить часам: день почти прошел, а никакого значительного продвижения добиться не удалось. Он позвонил Хосе Дурану. Тот был сейчас в центре, и они договорились встретиться в кафе «Аликантина-Вилар» — большой, людной кондитерской на одной из центральных улиц.