Эти картины потрясли ее. Мрак, клубившийся у нее в груди, кажется, вновь был отделен от мира перегородкой. Руки у нее дрожали, но ей больше не нужно было впиваться зубами в бумажный ком. К ней вернулся стыд от первой консультации с Алисией Агуадо. Консуэло прижала ладони к скулам, вспомнив свои слова: «слепая сука». Как она могла такое сказать? Она взяла телефонную трубку.

Алисия Агуадо услышала голос Консуэло с видимым облегчением. Чувство, что о ней кто-то беспокоится, всколыхнулось у Консуэло в горле. До нее никогда никому не было дела. Она выдавила из себя извинения.

— Меня обзывали и похуже, — заметила Агуадо. — С учетом того, что представители нашей профессии куда изобретательнее всех прочих в том, что касается оскорбления ближнего, можете себе представить, какие скрытые резервы сознания выходят на поверхность, когда люди имеют дело с психологами.

— Это было непростительно.

— Все будет прощено, если только вы придете ко мне еще раз, сеньора Хименес.

— Зовите меня Консуэло. После того, через что мы прошли, о формальностях можно забыть, — сказала она. — Когда вы сможете меня принять?

— Я б хотела принять вас сегодня вечером, но до девяти мне это не удастся.

— Сегодня?

— Я очень о вас беспокоюсь. В обычной ситуации я бы не стала спрашивать, но…

— Но что?

— Мне кажется, вы достигли очень опасной точки.

— Опасной? Опасной для кого?

— Обещайте мне одну вещь, Консуэло, — сказала Агуадо. — Вы приедете ко мне сразу после работы, а когда наша беседа закончится, вы тут же отправитесь домой и устроите так, чтобы там с вами побыл кто-нибудь из близких — родственник или друг.

Консуэло молчала.

— Думаю, я могу попросить сестру, — произнесла она наконец.

— Это очень важно, — подчеркнула Агуадо. — Думаю, вы уже осознали, что в вашем теперешнем состоянии вы чрезвычайно уязвимы, так что я бы порекомендовала вам ограничиться пребыванием дома, на работе и в моем кабинете.

— Но вы можете хотя бы объяснить мне почему?

— Не по телефону. Объясню лично, вечером, — сказала она. — И помните, сразу ко мне. Не поддавайтесь искушениям отклониться от маршрута, сколь бы сильны они ни были.

Мануэла Фалькон сидела перед телевизором в большом уютном кресле Анхела. Сейчас она была не в состоянии двигаться, она не могла даже дотянуться до пульта и выключить экран, передававший жуткие картины непосредственно в ее сознание. Полиция занялась эвакуацией людей из универмага «Корте Инглес» на площади Герцога, после того как поступили четыре сообщения о подозрительных пакетах, обнаруженных на разных его этажах. Для проверки и патрулирования здания прибыли два проводника с двумя собаками. Затем показали обезлюдевшие перекрестки в центре города, обувь, разбросанную по булыжнику, и людей, бегущих к Новой площади. Мануэла ощущала собственную бледность, в ее голове циркулировало минимальное количество крови, необходимое для снабжения тканей кислородом и обеспечения деятельности мозга. Конечности у нее мерзли, несмотря на то что дверь на террасу была открыта и температура на улице уверенно повышалась.

С тех пор как Анхел уехал в редакцию «АБС», надеясь приложить пальцы к нитевидному пульсу агонизирующего города, телефон звонил всего один раз. Она нашла в себе силы взять трубку. Ее адвокат спросил, смотрит ли она телевизор, а затем сообщил, что севильская покупательница, извинившись, сослалась на то, что у нее еще не готова «черная» наличность, а значит, ей придется отложить подписание договора.

— Внесенный залог она все равно потеряет, — заметила Мануэла: оказалось, она еще в состоянии вести себя агрессивно.

— Вы слышали, о чем сообщает «Канал Сур»? — спросил адвокат. — Найден фургон со следами боевой взрывчатки в кузове. В мадридскую редакцию «АВС» пришло письмо от «Аль-Каеды», где говорится, что они не успокоятся, пока Андалузия вновь не окажется под властью ислама. Какой-то специалист по безопасности заявляет, что это начало масштабной террористической кампании и что в ближайшие дни следует ожидать новых терактов.

— Охренеть, — произнесла Мануэла, впихивая сигарету себе в рот и зажигая ее.

— Так что, если ваша покупательница потеряет только двадцать тысяч евро залога, она еще дешево отделается.

— А что там с немецким адвокатом, он звонил?

— Пока нет, но собирается.

Мануэла отключилась и, разжав пальцы, уронила телефон на колени. Она курила автоматически, глубокими затяжками, и никотиновая волна помогла ей решиться позвонить Анхелу, но его мобильный оказался выключен. В редакции «АВС» она его найти не смогла: судя по звукам, там сейчас происходило то же, что происходит на бирже в «черные дни» на рынке.

Снова позвонил ее адвокат:

— Немец сыграл отбой. Я связался с нотариусом: подписание всех документов приостановлено на сутки. По телевизору и по радио было специальное объявление: начальник полиции и глава спасательных служб призывают население пользоваться мобильной связью лишь в случае крайней необходимости.

Мастерская располагалась во внутреннем дворе, в старом переулке, вымощенном массивными серыми булыжниками, близ улицы Бустос-Тавера. Мориса Морено снимала ее исключительно из-за этого переулка. В яркие солнечные дни, такие, как сегодняшний, свет во дворе был настолько ослепительный, что из глубокой темноты двадцатипятиметрового переулка ничего невозможно было различить. Булыжники были как слитки олова и притягивали ее взгляд. Переулок привлекал ее, потому что совпадал с ее представлением о смерти. Его сводчатое внутреннее пространство трудно было назвать красивым: грязные стены, предохранители, электрические кабели, идущие поверх облупившейся побелки. Но в том-то и было дело. Это было место перехода от суетного материального мира к очищающему белому свету. Однако во дворе вас ждало разочарование: оказывается, рай представляет собой ряд ветхих мастерских и складов, с шелушащейся краской, коваными решетками и ржавыми железными прутьями.

От ее квартиры на улице Иниэста до мастерской было всего пять минут ходьбы: еще одна причина, по которой она сняла это помещение, слишком большое для ее нужд. Она занимала первый этаж, куда можно было попасть по боковой железной лестнице. Здесь было огромное окно во двор, через которое летом проникало много света и очень много тепла. Марисе нравилось потеть от жары: сказывались кубинские корни. Она часто работала в шортиках-бикини, и ей приятно было, когда к коже прилипают опилки.

В это утро, выйдя из квартиры, она пошла выпить кофе в один из баров на улице Вергара. В баре было необычно много народу, и все головы были повернуты к телевизору. Она заказала кофе с молоком, выпила его и вышла, отвергнув все попытки местных жителей втянуть ее в спор. Она не интересовалась политикой, она не верила католической церкви или какой-либо другой организованной религии, и вообще, если уж на то пошло, она была уверена, что терроризм касается человека, лишь когда человек в неподходящее время оказывается в неподходящем месте.

У себя в мастерской она протравила две резьбы и отполировала две другие, уже почти готовые к отправке заказчику. В середине дня она завернула их в пузырчатый упаковочный пластик и вышла, чтобы поймать такси.

Эти две деревянные штучки купил у нее молодой мексиканский арт-дилер, у которого была своя галерея в центре, на улице Сарагоса. Среди его предков были ацтеки. У Марисы был с ним роман за несколько месяцев до того, как она встретила Эстебана. Мексиканец по-прежнему покупал у нее все резные скульптуры, которые она делала, и каждый раз платил наличными сразу же после доставки. Видя, как они приветствуют друг друга при встрече, можно было бы заключить, что у них продолжаются романтические отношения, но это было просто своего рода взаимопонимание крови — его ацтекской и ее африканской.

Эстебан Кальдерон ничего об этом не знал. Он ни разу не видел ее мастерскую, а у себя в квартире она свои работы не держала. Он знал, что она занимается резьбой по дереву, но она говорила об этом так, словно это уже в прошлом. Она поступала так намеренно: она терпеть не могла, когда западные люди разглагольствуют об искусстве. Похоже, они не в состоянии понять, что воспринимать искусство надо иначе: позволить произведению самому говорить с тобой.