Ровно в 8.30 — она не отрываясь смотрела на длинную стрелку своих часов, отсчитывая секунды, и одно это показывало ей, насколько она становится неуравновешенной, — ровно в 8.30 она позвонила в дверь. Доктор Агуадо ждала ее, как ждала все эти месяцы. Новая пациентка казалась ей перспективной, и это ее воодушевляло. По узкой лестнице Консуэло поднялась в кабинет, выкрашенный в бледно-голубой цвет; в нем поддерживалась постоянная температура — плюс двадцать два градуса.

Хотя Консуэло знала об Алисии Агуадо все, она позволила психологу объяснить, что та ослепла из-за разрушения тканей глаза, вызванного пигментацией сетчатки, и в результате разработала уникальную методику чтения пульса пациентов.

— А зачем вам его читать? — спросила Консуэло.

Она знала ответ, но ей хотелось оттянуть момент, когда они перейдут к делу.

— Я слепая и поэтому не могу воспринимать важнейшие характеристики человеческого тела — физиогномические. Мы больше общаемся мимикой и движениями тела, нежели собственно ртом. Подумайте, как мало вы бы черпали из разговоров, если бы только слышали слова. Тогда вы понимали бы, что человек чувствует, только если бы он находился в каком-то экстремальном состоянии — например, страха или раздражения. Между тем лицо и тело дают вам возможность воспринимать самые тонкие оттенки эмоций. Вы можете определить, когда человек лжет или просто преувеличивает, когда ему скучно, когда он хочет с вами переспать. Чтению пульса я научилась у одного китайского врача и приспособила эту методику к своим нуждам. Теперь я умею улавливать нюансы.

— Значит, если выражаться прямо, вы — живой детектор лжи.

— Не только лжи, — поправила Агуадо. — Все дело в подводных течениях. Перевод чувств в слова — нелегкая задача даже для величайших писателей, так почему же обычному человеку должно быть проще рассказывать мне о своих эмоциях, тем более когда он смущен или взволнован?

— Какая чудесная комната, — проговорила Консуэло, поспешно отгораживаясь от некоторых слов, которые она услышала в этом объяснении. «Подводные течения» пробудили в ней давние страхи — боязнь умереть от истощения в океане, в одиночестве, среди безбрежного вздымающегося простора, куда ее влечет какая-то сила.

— Тут было слишком шумно, — ответила Агуадо. — Вы же знаете Севилью. В моем положении шум очень отвлекает, так что в конце концов я заказала двойное остекление и звукоизоляцию. Раньше стены были белыми, но потом я решила, что белый цвет действует на пациентов так же гнетуще, как черный. Так что я остановилась на спокойном голубом. Присядем, если не возражаете?

Они сели на сдвоенное «кресло для влюбленных» лицом друг к другу. Агуадо показала Консуэло диктофон, вмонтированный в подлокотник, объяснив, что для нее это единственный способ анализировать проведенные беседы. Чтобы проверить, нормально ли работает аппарат, Агуадо попросила ее представиться, сообщить свой возраст и сказать, какие медикаменты она сейчас принимает.

— Вы можете кратко изложить мне свою медицинскую историю?

— С какого времени?

— С рождения. Все значимое: операции, серьезные болезни, рождение детей… и прочее в том же духе.

Консуэло попыталась впитать в себя безмятежность, исходившую от бледно-голубых стен. Перед этим визитом она надеялась, что ее беспокойство удастся излечить ударом какого-то волшебного скальпеля, что существует чудодейственный метод, который позволит распутать мешанину нитей в ее сознании, превратив их в прямые, понятные линии. Смятение не дало ей осознать, что это будет целый процесс, и процесс болезненный, связанный с вторжением в глубины сознания.

— Кажется, вас затрудняет этот вопрос, — произнесла Агуадо.

— Я просто пытаюсь примириться с тем, что вы собираетесь вывернуть меня наизнанку.

— Ничто не покидает эту комнату, — заявила Агуадо. — Более того, нас никто не слышит. Все кассеты хранятся в сейфе у меня в кабинете.

— Дело не в этом, — сказала Консуэло. — Ненавижу, когда меня рвет. Я скорее выпущу рвоту с потом, чем извергну из себя проблему. А это — душевная рвота.

— Большинство людей, которые здесь появляются, приходят ко мне по весьма личным причинам, иногда настолько личным, что эти причины остаются тайной для них самих, — проговорила Агуадо. — Душевное и физическое здоровье идут рука об руку. Незалеченные раны гниют и заражают весь организм. С незалеченными душевными травмами — то же самое. Разница только в том, что тут вы не можете сразу показать мне гниющий разрез. Вы можете даже не знать, где он и какой он. Мы сумеем установить это, лишь выведя некоторые вещи из подсознательной области на поверхность сознания. Это не рвота. Это не изливание яда. Вы просто вытаскиваете что-то на поверхность — может быть, что-то мучительное, — с тем, чтобы мы могли вместе это исследовать. Но все это остается вашим. Если уж на то пошло, это скорее выведение рвоты с потом, чем извержение рвотных масс.

— У меня было два аборта, — произнесла Консуэло, решившись. — Первый — в восьмидесятом, второй — в восемьдесят четвертом. Оба мне сделали в лондонской клинике. У меня трое детей. Рикардо родился в девяносто втором, Матиас — в девяносто четвертом, Дарио — в девяносто восьмом. Больше я не была в больнице, только эти пять раз.

— Вы замужем?

— Уже нет. Мой муж умер, — сказала Консуэло, спотыкаясь о первое препятствие: она привыкла говорить об этом факте обиняками, без естественной для многих откровенности. — Его убили в две тысячи первом.

— У вас был счастливый брак?

— Он был на тридцать четыре года старше меня. Кроме того, — тогда я этого не знала, — он женился на мне, потому что я напоминала его первую жену, которая покончила с собой. Я не хотела выходить за него, но он настаивал. Я согласилась, только когда он сказал, что подарит мне детей. Вскоре после свадьбы он понял — или позволил себе осознать, — что я похожа на его жену лишь внешне. Мы не расстались. Мы относились друг к другу с уважением, особенно в деловых вопросах. Он был заботливым отцом. Но любил ли он меня, была ли я с ним счастлива… Нет.

— Вы слышали? — спросила Агуадо. — Где-то на улице. Сильный грохот, похоже на взрыв.

— Я ничего не слышала.

— Конечно, я знаю, что произошло с вашим мужем, — сказала Агуадо. — Это действительно ужасно. Разумеется, это нанесло сильнейшую травму и вам, и детям.

— Да. Но это не напрямую связано с тем, почему я к вам пришла, — произнесла Консуэло. — При расследовании полиции пришлось вторгаться в частную жизнь, это было необходимо. Я была главной подозреваемой. Он был богатым, влиятельным человеком. А у меня был любовник. Полиция считала, что у меня был мотив. Это расследование вывернуло перед ними мою жизнь. Всплыли неприятные подробности моего прошлого.

— Например?

— В семнадцать лет я снялась в порнофильме, чтобы заработать деньги на первый аборт.

Агуадо заставила Консуэло в мельчайших подробностях рассказать об этом неприглядном эпизоде в ее жизни и не позволила ей остановиться, пока та не изложила обстоятельства следующей беременности — она забеременела от сына герцога — и о последовавшем за ней втором аборте.

— Что вы думаете о порнографии? — спросила Алисия.

— Она мне отвратительна, — ответила Консуэло. — И особенно отвратительна мне была необходимость сниматься в порнофильме, чтобы найти деньги на прерывание беременности.

— А что такое, по-вашему, порнография?

— Показ полового акта с биологической точки зрения.

— И это все?

— Это секс без эмоций.

— Вы описывали довольно сильные эмоции, когда рассказывали мне о…

— Да. Отвращение и омерзение.

— По отношению к вашим партнерам по съемкам?

— Нет-нет, совсем не так, — ответила Консуэло. — Мы, девушки, все были в одной лодке. А мужчинам мы были нужны для всех этих действий. На съемках порнофильма не такая уж сексуальная атмосфера. Нас всех накачали наркотиками, чтобы помочь нам справиться.

Энтузиазм Консуэло угас. Она ожидала от этой беседы другого. Так она никогда не доберется до главного.