— Я стараюсь быть как можно осторожнее, — проговорил Кальдерон.

— Иногда осторожности недостаточно, чтобы побороть глубинное желание, — ответил Фалькон.

— Это меня пугает, Хавьер, — сказал Кальдерон. — Не понимаю, как это мозг может быть такой игрушкой сознания. Не понимаю, как информация, факты, то, что мы видели и слышали, — как это может с такой легкостью трансформироваться, переадресовываться, как этим может манипулировать… что? Что именно? Что такое сознание?

— Возможно, это не самая лучшая мысль — мучить себя неразрешимыми вопросами, лежа в тюремной камере, — проговорил Фалькон.

— Мне больше ничего не остается, — ответил Кальдерон. — Я не могу остановить работу мозга. Он задает мне эти вопросы.

— Желание заполнить пустоту — мощная человеческая потребность и для отдельной личности, и для коллектива.

— Я знаю, вот почему я так осторожно себя исследую, — сказал Кальдерон. — Я начал с самого начала, и я признал несколько тяжелых вещей.

— Я не твой исповедник и не твой психоаналитик, Эстебан.

— Но, если не считать Инес, ты — человек, с которым я поступил в своей жизни хуже всего.

— Ты поступил так не со мной, Эстебан, а даже если это так, я не хочу об этом знать.

— Но мне нужно, чтобы ты это знал.

— Я не могу отпустить тебе грехи, — предупредил Фалькон. — Я на это не уполномочен.

— Я просто хотел показать тебе, с какой осторожностью и тщательностью я себя исследую.

Фалькон вынужден был мысленно сознаться, что заинтересовался. Он прислонился к стене и пожал плечами. Кальдерон сделал паузу, чтобы найти нужные слова.

— Я соблазнил Инес, — проговорил он. — Я решил ее соблазнить не из-за ее красоты или ума, не из-за того, какой женщиной она была. Я решил соблазнить ее из-за ее отношений с тобой.

— Со мной?

— Не из-за того, кем ты был: сын знаменитого Франсиско Фалькона… именно поэтому тобой заинтересовалась Инес. Нет, скорее дело было в твоей… не знаю, как сказать… особости. Тебя в то время не очень-то любили. Большинство считало тебя холодным и недоступным, а следовательно, самоуверенным и надменным. Я видел в тебе что-то, чего не мог понять. Поэтому первым, самым естественным для меня способом понять тебя стало соблазнение твоей жены. Что эта прекрасная, многими обожаемая женщина нашла в тебе, чего нет во мне самом? Вот почему я ее соблазнил. Горькая ирония в том, что она совершенно не помогла мне это узнать. Но не успел я оглянуться, как это уже была не просто интрижка, как я планировал: теперь это был секрет, о котором знали все. В том, что касается связей с общественностью, она всегда на голову опережала меня. У нее был в этом огромный опыт, и она с легкостью манипулировала людьми и ситуациями. Итак, мы стали идеальной парой, а ты стал рогоносцем, и над тобой с удовольствием смеялись у тебя за спиной. И я теперь готов признаться, Хавьер, просто для того, чтобы ты знал, что я такое: я тоже получал удовольствие от этого положения вещей, поскольку, хотя я не понимал тебя и из-за этого чувствовал себя слабым, я вдруг неожиданно выиграл у тебя одно очко и ощутил себя сильным.

— Ты уверен, что хочешь мне это рассказывать? — поинтересовался Фалькон.

— Следующий пункт не так близко касается лично тебя, — сказал Кальдерон, похлопывая руками в воздухе, словно Фалькон собирался уходить. — Важно, что ты знаешь меня как… я хотел сказать — «мужчину», но не уверен, что это слово здесь уместно. Помнишь Мэдди Кругмен?

— Она мне не нравилась, — заметил Фалькон. — Она казалась мне коварной.

— Похоже, она — самая красивая женщина из всех, с кем я никогда не был в постели.

— Ты не спал с ней?

— Я ее не интересовал, — ответил Кальдерон. — Красота для женщины, — я имею в виду выдающуюся красоту, — это и капитал, и самое большое проклятие. К таким женщинам все тянутся. Нормальному человеку трудно понять это давление. Каждый хочет угодить красавице. Они воспламеняют что-то во всех, не только в мужчинах; а поскольку давление постоянно, они понятия не имеют, у кого из окружающих благие намерения, кого им следует выбрать. Конечно, они легко могут распознать глупых слабовольных бедняг, которые валяются у них в ногах, но есть и другие, сотни и тысячи, — богатые, обаятельные, блестящие, харизматичные. Ты нравился Мэдди, потому что не обращал внимания на ее красоту…

— Не думаю, что это правда. На меня так же действовала ее красота, как и на всех остальных.

— Но ты не позволял, чтобы красота застилала тебе глаза, Хавьер. И Мэдди видела это, и ей это нравилось. Она сходила по тебе с ума, — проговорил Кальдерон. — Конечно, я должен был ее заполучить. Она дразнила меня. Она играла со мной. Я ее развлекал. Вот что это было такое. И хуже всего было то, что нам приходилось говорить о тебе. Я не мог этого вынести. Думаю, ты знаешь, что это сжирало меня изнутри.

Фалькон кивнул.

— Так что когда мы впутались в эту последнюю и роковую историю с Мэдди и ее мужем… Потом мне пришлось об этом лгать, — сказал Кальдерон. — Я давал ложные показания, потому что не мог вынести твоего бесстрашия. Я не мог видеть, с каким самообладанием ты справляешься с этой ситуацией.

— Могу тебе сказать, что я не чувствовал себя бесстрашным.

— Значит, я не мог видеть, как ты превозмогаешь свой страх, а я в это время в прострации сижу на диване, — ответил Кальдерон.

— Я был подготовлен к таким ситуациям. Я уже в них бывал, — сказал Фалькон. — Твоя реакция была естественной и совершенно понятной.

— Но сам я воспринимал себя иначе, — проговорил Кальдерон.

— Значит, у тебя очень высокие стандарты, — сказал Фалькон.

— Инес чудесно со мной обходилась после моего романа с Мэдди Кругмен, — продолжал Кальдерон. — Лучшей реакции от невесты просто нельзя было ожидать. Я оскорбил ее: объявил о нашей помолвке и в тот же день, да, по-моему, в тот же день, сбежал с Мэдди Кругмен. И все равно она осталась со мной. Она по кусочкам собрала и склеила мою карьеру, мою самооценку, и я… ненавидел ее за это.

Я накапливал всю ее доброту ко мне, смешивал со своей собственной горечью, и получалась отвратительная похлебка глубокого презрения. Я наказывал ее, заводя романы. Я даже трахался с ее лучшей подругой, однажды в выходные, на вилле родителей Инес. И я не остановился на романах. Я отказался искать дом. Я вынудил ее продать ее собственную квартиру, но не позволил ей купить такой дом, о каком она отчаянно мечтала. Я не позволил ей поменять мою квартиру на другую, чтобы ей было удобнее. Когда я начал ее бить, — а это было всего четыре дня назад, — это было просто физическим выражением того, что я все эти годы делал с ней психологически. Еще хуже было от того, что чем больше я над ней издевался, тем теснее она ко мне привязывалась. А теперь — история об отрицании вины, специально для тебя, Хавьер. Инес — великий прокурор. Она может убедить любого. И она полностью убедила себя саму.

— Тебе надо было уйти от нее.

— К тому времени было уже слишком поздно, — ответил Кальдерон. — Мы уже сплелись в роковом объятии. Нам невыносимо было оставаться вместе, но мы не могли расцепиться.

В двери заскрежетал ключ. Охранник просунул голову внутрь.

— Комиссар Эльвира хочет видеть вас у себя в кабинете. Он говорит, что-то срочное.

Фалькон встал. Кальдерон поднялся на ноги с большим трудом, словно его тело утратило гибкость или на него давила огромная тяжесть.

— И еще, последнее, Хавьер. Я знаю, это может показаться невероятным после всего, что я тебе рассказал, — проговорил Кальдерон, — и я уже, в общем, приготовился понести наказание за ее убийство, потому что я этого наказания заслуживаю. Но мне нужно, чтобы ты знал: я ее не убивал. Может быть, ты говорил с этим старшим инспектором из Мадрида, и, может быть, он тебе сказал, что я очень путано излагал то, что произошло в ту ночь. Я действительно был в совершенно безумном состоянии…

— И кто же ее убил?

— Я не знаю. Я не знаю, какой тут мог быть мотив. Я ничего не знаю, кроме того, что я не убивал Инес.