Уже после нескольких слов подружка перебила его:

— Да-да, ладно. Если ты когда-нибудь проверишь свой почтовый ящик, то увидишь, что он полон. И пожалуйста, объясни мне еще раз, почему для тебя на этот раз работа важней, чем дом? Бабетте ужасно плохо. Она так сильно кашляла, что ее стошнило. Фтизиатр советует срочно ехать на лечение, но одной ей не хочется. Наш дорогой гений из прокуратуры, господин Вернц, удивляется, отчего не обработаны некоторые акты… Когда ты приедешь домой?

— Точно пока не знаю… — виновато буркнул Тойер. — Я еще должен побеседовать с учителем. А тут еще Лейдиг…

— Как знаешь, Тойер. Про страдания Лейдига потом. Пока.

Тойер устало поднимался по лестнице. Лифт он игнорировал из смутного подозрения, что не заслужил комфорта. Когда, борясь с одышкой, могучий сыщик дошел доверха, лифт открылся, из него, конечно же, вышел небрежной походкой Зенф.

— Забыл ключ от подъезда, — пропищал толстяк. — Пришлось вернуться. А я-то радовался, предвкушая урок пения.

Тойер уже успел привыкнуть к тому, что Зенф постоянно что-то врет, и пропустил его слова мимо ушей. Тем более что его совесть отягощала собственная вина — как-никак, он только что стал виновником кратковременного транспортного коллапса в Старом городе.

— Ты посидишь тут, пока я поговорю с учителем?

Зенф бесстрастно кивнул.

— Вот только, увы, этот разговор ничего нового не добавит, — вздохнул он. — Во всяком случае, одноклассники Анатолия ситуацию не прояснили. Похоже, все-таки несчастный случай, пускай и очень странный…

Возле кабинета сидел учитель.

— Извините, мы очень долго заставили вас ждать. — Тойер потряс ему руку — крепкое рукопожатие, уверенность в себе. — Я старший гаупткомиссар Тойер, это мой коллега Зенф, а вы господин…

— Фредерсен. Добрый вечер. — Учитель поднялся с места. Выглядел он, разумеется, усталым. А в остальном — нордический тип: короткие каштановые кудри, приятный профиль, ясный взгляд, спортивная фигура, звучный голос.

Тойер отпер дверь. Ключи Зенфа лежали на столе, связку украшала маленькая матерчатая свинка. Словно угадав мысли шефа, толстяк пробормотал, что ему и самому непонятно, как можно было просмотреть такую красивую вещицу. Они сели.

— Между прочим, я удивился… — начал Тойер и, болезненно морщась, проглотил конец фразы: «…вообще-то у меня это получается лучше всего». — Почему Анатолию достался одноместный номер, ему одному?

— Потому что мне хотелось оградить его от оскорблений, — ответил Фредерсен. — Хоть здесь защитить его от остальных ребят, но, как выяснилось, я совершил ошибку. — В его глазах стояли слезы. — Он не желал ехать с классом, его мать сообщила мне об этом. Я думал, дело в деньгах. Помог ему, у меня есть для этого возможность. Ах, знаете ли, многое, что мы делаем… я имею в виду, все мы, люди… удается нам оценить лишь задним числом. Я всегда говорю своим учащимся, — направил он взгляд на стену, — что жизнь мы проживаем, как бы опережая время, а осмысляем ее только потом.

Гаупткомиссар мысленно вздохнул: даже в беде учитель остается учителем.

— Когда я просматривал материалы по этому делу, я испытывал странное чувство. — Тойер замолчал, подыскивая слова. — Вероятно, из-за того, что я не могу себе представить ни одного четырнадцатилетнего парня, пусть даже самого инфантильного и психически неуравновешенного, который зимней ночью мог бы ни с того ни с сего прыгнуть в глубокий ров обезьянника. Да еще в незнакомом городе. Ведь он мог и не знать про неисправный замок. Или знал? Где в тот момент находилась обезьяна, снаружи или внутри? Мы никогда этого не узнаем. И хотя он ощущал себя таким обособленным и одиноким и это приводило его в отчаяние… все же он имел возможность сделать запись в «Альбоме дружбы», правда, довольно давно… Да, — сыщик вздохнул, — у меня лишь странное чувство, не более того. Я сожалею, что с вами и вашей группой, возможно (он подумал о Хафнере и слегка выделил интонацией последнее слово), плохо обращались. Пожалуйста, расскажите нам все, что знаете про Анатолия. Не исключаю, что это окажется для нас важным.

Зенф неподвижно сидел за столом и завороженно глядел на учителя. Тойер никогда еще не видел его таким.

Учитель рассказывал об ученике с большой теплотой. Как правило, теперь в Германию приезжают лишь те переселенцы, которые прозевали большой бум девяностых; иногда это предполагает определенный вывод об их интеллектуальном уровне.

— Но эта семья другая, — продолжал он. — Мать решилась перебраться сюда ради будущего своих детей. В России она работала ветеринаром и была вполне благополучна. Между прочим, она русская. У отца, бросившего семью и прервавшего с ней всякие контакты, были немецкие предки. Какое-то время Шмидты просто голодали. — Тойер вспомнил про слабые кости Анатолия. Да, верно, конечно, верно. — Если вспомнить, как быстро все они выучили немецкий, как они стараются идти в ногу со здешней жизнью в той трудной ситуации, в которой сейчас оказалась экономика…

Нет, Тойер вовсе не хотел слушать доклад учителя об — ах! — ужасном кризисе в Германии, квазизагнивающем чемпионе мира по экспорту, но тут Фредерсен сменил тему:

— Вы упомянули про «Альбом дружбы». Значит, он уже тогда написал в него по-немецки? — Тойер кивнул. — Вот видите… Но вот что действительно трудно освоить сразу — какие штаны надеть, чтобы выглядеть крутым, какая музыка делает тебя своим в классе, а какой надо стыдиться. Анатолий любил классическую музыку, и боже мой, как только над ним ни издевались эти паршивцы… Не уверен, смогу ли я дальше преподавать в этом классе хотя бы неделю. Мальчик успевал лучше всех по большинству предметов, даже по немецкому — устную речь он усвоил блестяще. Мать хотела сменить школу из-за его проблем с общением, а я посоветовал немного повременить, ах, знать бы!.. — Фредерсен закрыл глаза. — Летом он перешел бы в новую школу, и я поэтому назначил экскурсию на зимние каникулы, ведь он заслужил такую поездку. Зачем я это сделал!

Тойер попытался представить Анатолия. Поскольку он так и не взглянул в то утро на его лицо, картина получалась жутковатая: ребенок в белой, без глаз маске. Вокруг него все смеются. Он сидит на последней парте, углубившись в «Жизнь животных» Брема. В Анатолия швыряют шарики из фольги, мелки. Среди ребят и он, коренастый Иоганнес, не хорошист, не двоечник, довольно популярный в классе. Ему припомнились бесконечные и жестокие детские пакости, зачинщиком которых он был в годы учебы. Он и теперь думал о них без особых угрызений совести. Однажды в их классе появился мальчишка-адвентист. Он выглядел так же, как все, но по субботам никогда не приходил на уроки: адвентистам это было разрешено законом, по словам их классного руководителя. И вот в один прекрасный день крепыш Иоганнес Тойер сел верхом на поверженного адвентиста и надавал ему оплеух, просто так, за то, что адвентист. Тойер и по сей день толком не знал, что значит это слово… И все-таки что-то не складывалось, что-то было не так…

По-видимому, он долго молчал, глубоко задумавшись. Остается надеяться, что хотя бы не напевал и не совершал других нелепостей…

— Да, — вырвалось у Тойера, — был вторник, когда я того адвентиста… не спрашивайте меня, зачем я его… Чаша терпения может переполниться в любой день. Все в прошлом…

Фредерсен ничего не спросил и вскоре ушел.

В прессе дело считалось завершенным, северные коллеги получили все необходимые материалы, Тойер дал журналистам из Киля и Эккернфёрде несколько пространных телефонных интервью и надеялся, что те напишут не полный уж бред.

Зоопарк ломился от посетителей, все хотели взглянуть на зловещего Богумила. Правда, Тойер и Ильдирим, не сговариваясь, решили сначала покончить с другими воскресными делами.

Кажется, дело по-прежнему, а может, и больше прежнего не давало покоя только Зенфу. Изгнанник из Карлсруэ давно уже не изрекал свои симпатичные скабрезности, каждый день выглядел невыспавшимся, так что вскоре на это уже перестали обращать внимание.