— А он там чего? Колька-то?

— А он там учится. И уже на третьем курсе. Инженером станет. Вот он какой, Коленька-то Зубков!

Провожали Федора в рейс всем домом. Устраивали торжественный ужин, вспоминали прожитое и пережитое, желали Федору безаварийного плавания, а ранним утром он на электричке уезжал в город. Так было каждый год, с тех пор, как Федор вернулся с военной службы, и теперь готовились такие же проводы.

Половина поселка кормились рекой. Жили тут матросы, капитаны, штурманы, механики и работники сплавного рейда. Открытие навигации — традиционный годовой праздник, а традиции в рабочем поселке соблюдались строго.

Пришла из школы Светлана. Увидала, что у калитки засов сдвинут и дверь не на замке, и еще увидела: на веревке колышется белье — все это верные приметы, что Катя дома. Она очень обрадовалась этому, потому что любила Катю девчоночьей обожающей любовью.

Даже не заходя домой, она приоткрыла дверь в Катину комнату:

— Это я к тебе пришла!

— Заходи, Свет очка, заходи, — услыхала она Катин голос, который показался ей очень уж веселым и таким взволнованно-звонким, что, того и гляди, разобьется.

Девочка она была чуткая, поэтому сразу поняла, что Кате не по себе, и поспешила на помощь. Но тут увидела она своего дядю, тоже взволнованного, взъерошенного и — чего с ним никогда не случалось — злого. Увидела и поняла, что ему тоже не по себе, и растерялась: кому первому помогать?

— Катя? Дядя Федюшечка? Что?

— Да ничего, Светочка, — проговорила Катя и, чтобы хоть на первую минуту скрыть свое волнение, подошла к девочке и начала поправлять ее растрепавшиеся волосы.

— Экзамен завалила?

— Ну, конечно! Ну, конечно! — с непонятной радостью подхватила Катя. — Ты еще не знаешь, какие у нас случаются экзамены. Ужас!

— Экзамен… — усмехнулся Федор. — Все там игра. — Он поднялся, взял со стола свою фуражку и для чего-то начал рукавом начищать и без того сияющего «краба». Еще раз усмехнулся, задумался и нерешительно сказал: — А может быть, и не игра? Экзамен. Да, похоже…

И ушел, задумчивый, злой, взъерошенный.

— На двойку? — спросила Светлана, не скрывая, что ничуть не верит в свою же выдумку насчет экзамена.

— Не знаю и сама еще.

— Неужели Федюшечка тебя обидел?

— Федюшечка? — Катя зажмурила глаза. Из-под ресниц выкатились две слезы. — Это я его…

— А зачем?

Не скрывая своих слез, голосом, в котором уже прослушивались первые трещинки, Катя попросила:

— Потом, Светочка, потом. А ты иди, потому что сейчас я разревусь как!..

Рассказывая сестре о своем разговоре с Катей, Федор не стал вдаваться в подробности, которые, по его мнению, никакого значения не имели, упомянул только о результате и то одним словом:

— Отказала.

И сказал это так торжествующе, словно он выполнил приказание, которого не хотел выполнять, но его заставили. И вот вам, пожалуйста!

Но Анюта не обратила на это никакого внимания и потребовала подробностей. Вызнав все, что удалось вытащить из скупого на слова и чувства Федора, она спросила:

— Ну, а ты что?

— Сказал ей, что все равно буду ждать. Хоть всю жизнь.

— Ох, Федя, ты, Федя-а, — распевно вздохнула Анюта. Приглаживая волосы, спросила: — Она где, дома?

Пока Федор собирался ответить, из-за перегородки послышался Светкин голос:

— Дома она. Ревет.

— А тебе это рано слушать.

— А я и не слушаю вовсе. Я уроки готовлю.

На кухне у Юлии Ивановны было жарко от плиты, пахло сдобным тестом и жареной рыбой — готовился торжественный ужин. Сама она, разрумяненная жарой, в открытом платьице, походила на девочку-толстушку. Стряпать она любила и очень хорошо умела.

— Все знаешь? — спросила Анюта.

— Поди-ка узнай у нее. Ревет и руками машет.

— Мой хоть и не ревет, а каждое слово клещами выдирать надо.

Катя сидела на своей очень измятой постели в одной сорочке и, покачивая босыми ногами, жевала теплую булочку. Нос распух от слез, но глаза, словно только что промытые, блестели ярче, чем всегда.

— Девку и слезы красят, — отметила Анюта, присаживаясь на край постели. — Выревелась? Говорить, как человек, можешь?

— Вот, даже проголодалась, — все еще всхлипывая, сказала Катя и чуть виновато улыбнулась.

— А в честь чего слезы?

— Федюшечку жалко. И себя жалко.

— Вот что, Катерина. Что у вас с ним? Попросту можешь объяснить?

Из кухни выглянула Юлия Ивановна. Румяная и добрая, как солнце:

— Да что ты с ней, Анюта… — и к дочери: — Еще булочку дать или пирожка отрезать?

— Ничего не надо, а то ужинать не захочу. — Катя судорожно вздохнула: — Сама еще не все понимаю. Всю жизнь мне одно только и твердили: «Вот Федя — тебе братик». А теперь хотят, чтобы я за братика замуж вышла. Так я его совсем не так любить привыкла. Ну, а сегодня совсем все неожиданно вышло. Я белье постирала и развешиваю. Он тут как раз и явился. И стал мне помогать, как всегда. Трусы мои берет, чтобы мне подать. А я на него напустилась: «Не хватай своими грязными руками!» Смотрю, он застеснялся до слез, а мне это смешно, думаю: «Братик ведь. Сколько раз маленькую на реку водил купаться, так всегда мои трусишки выкручивал и снова надевал. Я ногами болтаю, не даю надевать, а он меня шлепает по этому вот месту. Забыл, что ли, — думаю, — так я-то еще не забыла». Наверное, все оттого, что я привыкла его любить. Я это ему сказала сразу, а он во внимание не принял.

Выслушав все, что сказала Катя, Анюта только вздохнула:

— Да, если любовь делается привычкой, то это, должно быть, и не любовь. А у тебя как? Другой, может быть, есть? Непривычный?

Теперь уже Катя совсем успокоилась, и Анютин вопрос даже позволил ей хотя и мечтательно, но в общем-то беспечно улыбнуться:

— Влюблена без памяти… — И она рассказала о своей безответной любви.

Выслушав Катин рассказ, очень короткий, потому что пока ничего такого и не произошло, что надо было бы долго рассказывать, Анюта тоже улыбнулась, но совсем не мечтательно.

— Это и все?

— Пока все. И не встречались даже и ни словечком не перемолвились. В общем — продолжение следует.

— А он-то что? Ты не знаешь даже, как он на тебя посмотрит. На что ты надеешься, не понимаю.

— Пока только на красоту свою. Только он на меня глянет, тут я его так заворожу, что уж никуда ему от меня не уйти. — Она горячими руками обняла Анюту, жарко ее расцеловала и уже оказалась у зеркала: — Ох, какая ты, красота моя, распухшая, зареванная…

Любуясь дочерью, Юлия Ивановна проговорила:

— Говорите вы, да все не то. Выходила бы ты за Федора…

И вдруг услыхала, чего вовсе и не ожидала:

— Да я бы этому первая воспротивилась, — невесело проговорила Анюта.

— Да это как же? — растерялась Юлия Ивановна и от удивления чуть тарелку не выронила. На лету подхватила. А у самой ноги подкосились. Опустилась на стул, спросила изумленно: — Да ты что же? Катюшка-то чем тебе не приглянулась?

А Катя хоть бы что. Смотрит на себя в зеркало, посмеивается.

— Тетя Аня, что же я наделала…

Анюта подошла к Юлии Ивановне, обняла ее.

— Не выдумывай, Юлия. Дочку твою я всегда любила, а теперь еще и уважаю. Вот с этой минуты уважаю за то, что любовью своей не поступилась. А то, что у нее это словно бы играючи, то это уж такого человека ты вырастила. Ты, Юлия, сама-то тоже шутя человека полюбила, а вот как обернулось. На всю жизнь, если бы не война. А я вот своей любви сберечь не сумела… Ну и ладно. Теперь все обговорили, так и давайте ужинать.

Рано утром Федор, уже совсем одетый, заглянул за перегородку. Сестра лежала в постели, но не спала. Они попрощались, ничего не говоря друг другу, потому что все необходимое уже было обговорено.

С чемоданом в руке вышел Федор из калитки. Катя ожидала его на той самой скамейке, где в день его возвращения она прикорнула под его надежной рукой. В легком клетчатом пальтишке и пестрой косыночке она была совсем, как та девчонка, которая провожала его в армию, и совсем не та. Но это так ему показалось только в первую минуту, пока она, еще не видя его, щурила на сверкающую воду свои круглые глаза. Увидав Федора, она живо обернулась и встала.