И Анюта решила, что самое верное, что должен сделать Федор, — это поговорить с Катей, и поговорить решительно.

Но для такого серьезного разговора никак не находилось подходящего времени, так дело и протянулось до самой весны. У Кати пошла бессонная, полная тревог и волнений пора экзаменов. Федор готовился к навигации, которая продлится до самых заморозков. Но он твердо решил окончательно и обо всем договориться, а уж если он что решил, то должен выполнить обязательно.

Настроившись на решительный разговор, Федор пришел в общежитие института, но так ему сказали, что Кати нет, а куда ушла, никто не знал.

Это был его последний день перед рейсом. Он отправился домой, чтобы взять все необходимое и попрощаться со всеми. И сразу увидел Катю. Она только что постирала белье и развешивала его во дворе. На ней были сверкающие резиновые сапожки и поверх пестрого платья старая вязаная безрукавка. В этом домашнем обиходном одеянии она показалась Федору особенно желанной и близкой. Вот такая она, когда они поженятся, будет встречать его, не отрываясь от домашнего дела, и он станет ей помогать.

Он не удивился, как это она в самый разгар экзаменов оказалась дома, и уже, видать, давно: вон сколько настирала! Катя хоть кого отучит удивляться своим поступкам и решениям. Он сразу стал ей помогать.

— Совсем одурела от этих экзаменов, — заявила она. — С ума сойду, если не сделаю для разрядки что-нибудь полезное.

— А как же экзамен?

— Схвачу пару. А может, повезет, так и отмигаюсь на троечку. Не хватай из таза, у тебя руки вон какие!

Федор посмотрел на свои руки — моешь их, моешь, а они все машинным маслом отдают, — потом посмотрел на то, что он уже взял из таза, чтобы подать Кате, и устыдился. Покраснел до горячих слез. Вот еще! Сколько раз сам он надевал это самое, помогая Кате поскорее собраться в детский садик. А она, не заметив его замешательства, взяла из его рук эту вещь, розовенькую, трикотажную, и, встряхивая ее, проговорила:

— Это ведь на голое тело надевается, а ты хватаешь своими машинными лапами.

— Я не знал…

— А тебе и не надо этого знать. — Она рассмеялась. — Придет время — узнаешь.

И словами этими и смехом она как бы оттолкнула его, отодвинула на такое расстояние, откуда он увидел ее совсем не такой, какой видел прежде. Что-то в ней открылось новое, чего он раньше не замечал. И ему очень захотелось поскорее избавиться от этого беспокойного состояния, и чтобы все стало, как было всегда, — простым и привычным.

Разноцветное белье трепетало и щелкало, как флаги расцвечивания на пароходе, открывающем навигацию. Это будет завтра. А что сегодня? Что он должен сделать для того, чтобы избавиться от всего такого беспокойного, а значит, совсем лишнего?

— Подумаешь, тайны у тебя какие… — в полном смятении невнятно проговорил Федор. Но Катя услыхала.

— Подумаешь, да ничего не скажешь. — Подхватив пустой таз, она засверкала сапожками и скрылась в доме.

Как и всегда, Федор не постучал в дверь, а просто вошел в кухню и только у ситцевой занавески остановился.

— Як тебе.

Катя сидела у зеркала в пестром ситцевом халате и натирала кремом покрасневшие от стирки и ветра руки. Когда вошел Федор, она не обернулась, а продолжала пристально разглядывать в зеркале свое розовое лицо, будто бы это было совершенно необходимо при ее занятии.

Стоя за ее спиной, он увидел себя, свое отражение, и неожиданно он понравился сам себе: черная шинель, ясные пуговицы, белый шелковый шарфик, фуражка с «крабом» — порядок полный. Он снял фуражку и удивился, увидав, как вдруг сразу потускнело его обветренное лицо.

— Отважился наконец-то, — проговорила Катя. — Садись. Я давно этого дожидаюсь. А ты ждешь чего-то. Истомил ты нас всех ожиданием.

Она проговорила это очень весело и сердечно, умиляя Федора своей проницательностью. Он облегченно вздохнул. Ему сделалось нестерпимо жарко, но он не догадался хотя бы расстегнуть шинель. Его и самого истомило собственное выжидание, и когда, как он понял, исполнилось ожидаемое, то никакой радости от этого он не почувствовал, а только облегчение, что все кончилось.

А Катя продолжала:

— И мама ждет, и тетя Аня. Знаю я, как они тебя подталкивают. А ты все чего-то выжидаешь… Как ты вошел и я на тебя взглянула только, так сразу и поняла, зачем ты пришел. Я все ждала этого и боялась. Очень боялась, а все-таки думала: хоть бы скорее. Сама уже хотела все сказать, да тебя жалко.

— А чего же тут страшного-то? — спросил Федор.

— Без любви-то как же, Феденька? Вот это и страшно, что ты меня не как сестру любишь, а я тебя только, как брата. И никак по-другому у меня не получается.

— Это ничего, потом полюбишь, — проговорил Федор, совершенно так же, как уговаривал ее маленькую не капризничать, а сделать все, как полагается. Он совсем уже успокоился, и даже догадался расстегнуть шинель, и даже сел против Кати. До него еще не дошел подлинный смысл ее слов. Он так был уверен в ее согласии, что не заметил даже волнения и отчаяния, с какими Катя разговаривала.

Легко, как испуганная птица, она сорвалась с места и пошла по комнате:

— Ах, нет, Федюшечкин! Ах, нет! Тебя-то никогда я не любила. И ты это очень хорошо знал. Только не хотелось тебе этого знать, и ты сам себя уговаривал, будто я тебя люблю. А я только не мешала тебе так думать. Ты меня уж прости за это. Только в этом я и виновата перед тобой, а больше ни в чем. Тебя, дура, пожалела: пускай, думаю, потешится. Хорошего-то у него в жизни немного.

Она все кружила по комнате, словно исполняла какой-то тоскливый танец, а он сидел и, обливаясь потом, думал, что Катя оттого так говорит, что еще ничего не решила. И ему казалось, будто все ее поведение и высказывания не больше, как игра. Все еще не наигралась.

— Выходит, все это у тебя одна игра? Игрушка?.. — спросил он хмуро.

Это замечание почему-то очень ее обрадовало, она даже прервала свой тоскливый танец и снова села против него спиной к зеркалу.

— Ну, вот как хорошо, что ты и сам догадался, что никакой любви у меня не было. Одна игра. А в любовь, Федюшечкин, не играют. Ох, не играют.

— Ты со мной, как кошка с мышкой?

— Да нет. Не так вовсе. Если о любви говорить, то ты, Федюшечкин, в стороне. Сама я с собой играю. И кошка я, и мышка тоже я.

— Не бывает так.

— Всякое бывает, Федюшечка. И такое даже бывает, что и во сне не привидится, и в мыслях не вспыхнет.

— Ну, поиграй, позабавься…

Это замечание она поняла, как разрешение высказать все, что она захочет, открыть все свои мысли.

— Вот и теперь ты не понял: не играю я и не забавлюсь. Я, Федюшечкин, люблю.

— Кого же это, не секрет если?

— Сам знаешь: Коленьку Зубкова.

— Этого не должно быть! — У Федора даже руки затряслись от злобы. И тут Колька Зубков встал на его дороге!

— Сама знаю, что не должно, а вот люблю беззаветно и даже недозволенно. Но пока молчу. Ведь он-то меня и не замечает. Вот и выходит, что я и за мышку, и за кошку. Сама по себе играю.

И так это она сказала легко и даже ручкой взмахнула, словно и в самом деле играючи или танцуя.

И он это заметил:

— Допляшешься ты до слез с этим Колькой.

— Ну, значит, так тому и быть. Любви, Федюшечкин, без слез не бывает. Да и неинтересно без них-то, а слез мне не покупать.

— Да на него все девчонки вешаются.

— А он ни на одну и не смотрит. — Она улыбчато вздохнула.

— От тебя глаз не отводит?

— Нет. И на меня пока внимания не обращает. Ну, ничего: придет и моя минуточка — глянет он на меня, да так взглядом и завязнет. От меня, Федюшечкин, трудно глаз оторвать: я — приманчивая.

Все это она проговорила скороговорочкой, охорашиваясь перед зеркалом и мечтательно закатывая глаза, будто бы привораживая кого-то, видимого только ей одной.

— Постой! — встревожился Федор. — Постой-ка, постой… а ты где его видела?

— В политехническом. Мы туда на танцы бегаем.