— Лигенза, давай твои спички, мои кончились. И посвети сюда фонарем. Сигарету можешь погасить.

Я подношу зажженную спичку к дверцам буфета примерно в сантиметре от пола. Пламя начинает бешено метаться, его язычок рвется в мою сторону.

— Теперь поднеси спичку сюда. — Я показываю Лигензе на еле заметную трещину в дверцах буфета. Пламя тут же гаснет.

— Ничего не понимаю, — говорит сержант.

— Я тоже. Беги вниз за инструментами.

Буфет большой и черный. Метров десять в длину и полтора в высоту. Не то шкаф, не то буфет. Антикварная штучка. Мои пальцы скользят по еле ощутимым отверстиям в дереве: это поработал шашель. Зачем был нужен этот шкаф? Наверное, в нем держали столовые сервизы.

Лигенза громко топочет башмаками по лестнице. Может, перестал бояться, а может, наоборот: чтоб не страшно было. Бросает мне ящик с инструментами. Я закрепляю на рукоятке отмычку, плоскую, № 1, чтобы проверить устройство замка. Мне становится невыносимо смешно.

— Что случилось? — изумляется Лигенза.

— Здесь нет замка. Фальшивый.

— Черта лысого… — ругается сержант. Берет в зубы фонарь и сантиметр за сантиметром ощупывает щель между дверцами. Пробует действовать долотом. Ничего не выходит.

— Натуральная липа. Такой здоровый, а липа, — говорит Лигенза и прислоняется плечом к дверцам буфета. И тут мы слышим треск, словно кто-то ломает палку. Я бросаюсь на Лигензу и зажимаю ему рот рукой. Его крик едва прорывается сквозь мои дрожащие пальцы. Нам в лицо ударяет холодный ветер, а затем разверзается черная зияющая пропасть.

— Не зажигай света, — шиплю я на Лигензу.

Дверок буфета как не бывало. Вместо них холодное отверстие, ведущее в пустоту. Ощупываю его края. Дверцы открылись внутрь. Ногой удается найти ступеньку лестницы. Потом вторую, значительно ниже первой. В лицо бьет затхлый запах подземелья. Стены тайного хода мокрые и холодные. Может, конечно, у меня руки влажные… Не знаю.

— Теперь понимаешь? — шепчу Лигензе.

Он часто дышит и ничего не говорит.

— Останешься здесь. Сядь тут, чтоб эта холера нечаянно не захлопнулась. Черт ее знает, как она действует. Пойдешь за мной только тогда, когда услышишь выстрел или крик.

— Но…

— Ни шагу отсюда!

Я ступаю в абсолютную тьму. «Видеть» могу только руками. Стены шероховатые, ощущаю под пальцами широкий прусский кирпич. Штольня лестницы не шире метра. Может, даже у #769;же: когда я расставляю локти, то касаюсь ими стен. Пятая ступенька резко поворачивает влево. Начинаю их считать: десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… На двадцать шестой я ставлю пистолет на боевой взвод — так будет лучше. Фонарь прикрепляю к пуговице мундира. Тридцать одна… Холодная тяжесть стискивает горло. Уши заложило. В них звучит высокий тон странного звука. Знаю. Знаю. Так начинается приступ клаустрофобии. Тридцать четвертая… Прусский этаж имеет в высоту приблизительно четыре метра. Каждая ступенька лестницы составляет сантиметров двадцать. Значит, я сейчас должен находиться где-то на уровне подвала, так как шел со второго этажа. В голову начинают лезть дурацкие мысли о древних подземельях, где пахнет дохлыми жабами. Тридцать девятая ступень. Ищу следующую и не нахожу. Дальше начинается твердая ровная поверхность. Зажигаю фонарь. У правой ноги вижу металлическое кольцо и железную лесенку, которая по узкому ходу спускается еще ниже. Я уже не считаю ступени. Те, кто придет сюда после меня, переживут то же самое: приступ удушья и ужаса.

Лестничная клетка упирается в замерзшую землю. Обе стены выложены простым кирпичом. Сразу же замечаю узкий лаз, похожий на готическую нишу. Он не выше метра. Под ногами опять смерзшаяся земля. Ход идет наклонно, стрелка компаса поворачивает влево, все время влево. Значит, я двигаюсь в северо-западном направлении, то есть к морю! Мелькает мысль: когда и зачем соорудили под Колбацким замком этот лабиринт? Вдруг в лицо бьет свежий ветер. Ползу еще метра два и оказываюсь в большом, хотя и низком, помещении с готическими сводами. Освещаю фонарем стены и останавливаюсь в изумлении.

Передо мной, на стене, барельеф с растительными мотивами. Он обрамляет четкую надпись по-немецки:

Я дотрагиваюсь до каменной плиты. Она холодная, как металл. На меня обрушивается внезапная тьма, и я знаю, что кричу, хотя уже не слышу своего голоса.

— Тампон, — говорит доктор Куницки.

— А может, лучше обрить? — наверняка Лигенза.

— Будет как ксендз. — Голос Домбала.

— Еще здесь, пан доктор. — Этот голос мне незнаком. Пахнет эфиром. Жжет затылок. Кто-то осторожно перебирает мои волосы. Тупо ноет шея. Глаза закрыты марлей, пропитанной запахом больницы.

Но я одет, значит, не на операционном столе. Постепенно прихожу в себя. Сейчас мне хорошо.

— Так я пойду. — Снова незнакомый женский голос.

— Благодарю вас, панна Фрич, — говорит доктор Куницки. Тихо притворяется дверь. Слышу голос Домбала:

— Вы заметили? Она как будто беременна.

— По виду — пятый месяц, — отвечает Куницки. Лязгают медицинские инструменты. — Давайте выйдем. Пусть поспит.

Дверь закрывается. У меня нет сил снять с лица марлю. Голова налита свинцом. Но когда я, наконец, через некоторое время сажусь, то не чувствую боли. Слабости вроде тоже нет. Пытаюсь встать и снова сажусь. Комната несется по кругу, как карусель. Да, это комната Куницкого. Раскрытые чемоданы, несколько простынь. На столе лежит нечто, прикрытое темной тканью. А, это труп Арнима фон Кольбатца. Я еще не осматривал его после эксгумации.

На левой руке покойного картонный формуляр, который уже успел заполнить доктор Куницки.

А Кольбатц не был красавцем. Лошадиная челюсть, очень длинный нос. Наверное, носил очки: на переносице осталось углубление от слишком тесной оправы. Но он хорошо сложен — широкая грудь, узкие бедра. Руки сильные, с мощной кистью. Одним словом, он ничуть не похож на своих предков, изображенных на портретах, которые висят в салоне, — иной антропологический тип. Я беру его руку. На левой ладони специфическое углубление, похоже, что от автомобильного руля. Наверное, он много ездил, но не очень-то уверенно водил машину. На указательном пальце следы никотина. На большом — опять специфический след в виде небольшой мозоли. Правая рука тоньше и мягче.

Входит доктор Куницки.

— Кто позволил вам встать? — Он кричит профессиональным тоном, хотя, видимо, не особенно уверен, что обязательно надо кричать.

— Ничего со мной не случится, доктор. Вы знаете, что покойник был левшой?

— Вам надо сейчас же лечь. Левшой? Ну и что из этого следует? Немедленно ложитесь!

— Ничего… Наверное, ничего не следует. Я только сейчас заметил, что он левша. Не очень-то приятный тип. Вам не кажется?

— Я покойников не различаю. Все они похожи друг на друга. Вам необходимо лечь.

— Нет. Сделайте мне какой-либо укол, и хватит.

— Нервишки пошаливают? Увы, все вышло. Последний сделал этой девочке. Есть только кофеин в таблетках.

— Спасибо. Предпочитаю его в виде кофе. Пойдемте, доктор, мы же не закончили нашего совещания. Но сначала я хотел бы узнать, кто меня так угостил?

Трогаю затылок. Кусок марли приклеен двумя перекрещенными полосками пластыря.

— Два сантиметра. Затронута только кожа, — информирует Куницки. — Наверное, кирпич.

— Может быть, трость?

— Нет, кирпич. Я нашел мелкие осколки в волосах.

— Интересно. Этот тип не отличается большой физической силой.

Если судить по донесению сержанта Лигензы, «мой случай» не особенно интересен. Зато он увенчался еще одним знаменательным открытием.

Услышав крик, Лигенза спустился вниз, ориентируясь на свет фонаря, который почему-то не погас, когда я упал, и лежал на полу, освещая своды подземелья. Рядом со мной сержант обнаружил несколько кирпичей. Ничего другого не нашел и Домбал, прибежавший по зову Лигензы. Они вдвоем обшарили лестничную клетку, коридорчик, идущий под уклон к подземелью, и само подземелье. Позже, когда они уже перетащили меня к доктору Куницкому, в левой стене склепа увидели узкую нишу и лесенку.