Фрич семенит впереди, то и дело оглядываясь. За мной идет Домбал с пистолетом. Снег хрустит. Разрывая тишину, потрескивают деревья, прихваченные морозом. Фрич останавливается.

— Вперед, Фрич, дальше. К первым могилам. Мы проходим мимо упавшего надгробия, заметенного снегом. Я выразительно смотрю на Домбала. Он кивает. Идем правильно. За нами сияют окна замка. Его контуры расплываются в мириадах танцующих снежинок. Лицо у меня холодное, как металл. Фрич снова останавливается. Его надо то и дело подгонять. Переступаем через полуистлевший остов большой сосны. Голые ветки торчат вверх, как замерзшие руки.

— Там дальше уже нет ничего, — говорит Фрич почти у самого моего уха, поскольку ветер завыл с удвоенной силой.

Мы вышли из-под сосен. Перед нами простирается ровная белизна, резко переходящая в черноту беззвездного неба.

— Вы хорошо знаете кладбище? — кричу я Фричу.

Он кивает головой. На нем баранья шапка, и он в ней похож на крестьянина из глухой деревни. Домбал светит нам под ноги.

— Чья могила? — спрашиваю Фрича. На крайнем надгробии лишь простой каменный крест.

— Матеуша Колбача, герр гауптман. Он когда-то лежал в городском костеле святого Якуба, как говорил мой дедушка, но после Реформации останки перевезли сюда. Наверное, католиков выкинули из собора.

— Понятно. А эта?

— Иоганна.

— Самоубийцы?

Фрич кивает бараньей шапкой.

С третьего надгробия приходится сметать снег. Высеченные на камне буквы время превратило в едва понятные иероглифы.

Так!.. Опять та же дата. И Бакула говорил, что Анна Хартман умерла в один день с сыном, в тот день, когда на Колбацкой скале появился благородный Шимон.

Дальше только женские имена: Мария, Гертруда и Вильгельмина. Потом мужчины: Франц Теодор, Хельмут Фрейхер, Сигизмунд Берндт Олдарик фон цу Кольбатц. Семнадцатый век, начало восемнадцатого, имена все длиннее, звучат крайне аристократично, словно цитаты из родословной книги. В девятнадцатом веке сплошь пошли одни полковники:

Joachim Arnold von und zu Colbatz, Oberst d. Pommerellen Gardeuhalenenregiment 21 fiel f #252;r Kaiser und Vaterland im Schlacht gegen Franzosen bei Aachen 16 Juli 1814.

У каждой могилы Фрич останавливается в выжидательной позе, каждый раз тянется рукой к своей бараньей шапке, но, смущенный, тут же опускает руку и засовывает в карман телогрейки. Его глаза, за очками в проволочной оправе, слезятся от резкого ветра.

— Далеко еще? — спрашиваю я Домбала.

— Господин Каспар фон Кольбатц лежит несколько дальше, — с лихорадочной поспешностью отвечает Фрич.

Снег с потревоженной ветки летит мне прямо в лицо. Перехватывает дыхание. Немец меня отряхивает. Он услужлив и очень испуган.

— Фрич, — говорю ему, — вам надо было надеть резиновые сапоги.

— А где их взять, герр гауптман? Нам спецодежду не выдают! — кричит он сквозь ветер.

Мы останавливаемся у надгробия, изображающего якорь, верхняя часть которого переходит в крест, оплетенный цепью. Она настолько тесно обвивает камень, что кажется, именно ее железные объятия заставили его потрескаться.

— Здесь похоронен капитан Харт, а дальше уже ничего нет.

Фрич тянет меня за рукав. Я делаю шаг назад, и нога упирается в каменную плиту, лежащую поперек тропинки. Тоненький слой снега покрывает камень. Фрич тянет меня, словно ему очень не терпится домой. Я отступаю к кустам можжевельника, туда, откуда мы сегодня вынули гроб с телом Арнима фон Кольбатца. Над развороченной землей торчит покосившийся сосновый крестик. Фрич бежит прямо к замку.

— Стойте, Фрич, сначала поднимите эту плиту.

Я дважды кричу ему под баранью шапку, он разводит руками. Делает вид, что не понимает. Лигенза подталкивает его стволом револьвера-автомата. Это помогает. Но у старика не хватает сил даже сдвинуть плоский камень, и мы наваливаемся на него все вместе. Он подается не сразу. Под плитой — свежий снег. Домбал кричит что-то непонятное. Я отвечаю ему кивком головы. Это как раз и есть надгробие, которое недавно упало.

— …просто как спичка! — кричит Домбал.

Я упираю плиту в пузатый камень на могиле Харта и свечу фонарем.

Гашу фонарь и закрываю глаза. Слышу, как Домбал говорит на плохом немецком языке, а Фрич в чем-то оправдывается. Ветер глушит звуки и искажает слова. Но я и не пытаюсь хоть что-либо услышать и понять. Повторяю про себя только одно слово, которое прочитал на надгробии: «Бакула… Бакула…» Надпись готическая, совсем отчетливая. Читаю ее уже в десятый раз, потом ногой разгребаю снег в изголовье могилы. Под его тонким слоем комья замерзшей глины. Как будто тут недавно копали. Домбал все еще препирается с немцем.

— Фрич, кто здесь лежит?

— Та полька.

— Жена капитана Харта? — кричу сквозь ветер.

— Так точно, герр гауптман!

Я отдаю приказ возвращаться. Домбал о чем-то спрашивает, но мне не хочется ему отвечать. «Ба-ку-ла»… Не какая-нибудь там непонятная «бакула», но — Бакула. Обычная польская фамилия: «Бакула». Слово растет, гремит, бьется в мозгу. Портрет Анны Хартман, рыжеволосой купчихи с Паненской улицы, дом № 34 вдруг оживает. И я уже вполне отчетливо чувствую, что именно эта женщина приведет меня к самым истокам колбацких загадочных убийств.

Оглядываюсь на кладбище. Сосны маячат в снежном мареве. Больше ничего не видно.

— Домбал!

Поручик срывается с кресла. Вся его фигура выражает крайнюю степень усталости. Он жмурит глаза, пальцами пытается поднять непослушные веки.

— Домбал, вы сейчас же поедете в Голчевицы и вызовете по телефону Краков…

— В это время? — удивляется Домбал.

— …Через час они вам должны передать то, что разыщут в милицейском досье. Часа им вполне достаточно. Скажете дежурному, что прежде всего нужно выяснить, не менял ли когда-либо Марек Бакула фамилии. Они любят такие вещи фиксировать. Ага, еще одно. Разбудите в Голчевицах местного ксендза и спросите…

— В это время! Но инструкции запреща…

— Отстаньте, Домбал! Хорошо? Спросите священника, действительно ли в пятницу было заседание церковного комитета. Если через час вы привезете мне весь этот компот, клянусь вам, что в шесть утра мы уедем домой и всю дорогу будем спать, как дети. А сейчас пришлите мне Лигензу. По дороге проверьте посты. И чтобы никто не вылезал из своих комнат.

Домбал козыряет с унылым видом. Через пять минут слышу чихание автомобильного мотора. В окне мелькает и исчезает свет фар. Лигенза входит в расстегнутом мундире. Галстук висит на его шее, как петля удавленника. Падает в кресло. Словом, он держит себя так, как обычно, когда мы остаемся наедине. Мы работаем вместе шестой год и в неслужебной обстановке называем друг друга по имени. Брудершафт — и я вспоминаю об этом не без умиления — заменила нам операционная палата, где из нас извлекли пули. Мы их получили в один и тот же день, в одну и ту же минуту, Лигенза в бедро, а я — стыдно сказать — в ягодицу.

— Ужинал?

— Какой там ужин, — Лигенза машет рукой. — Их кухарка тоже не в себе. Первое — растрепа. Второе — все время читает молитвы за спасение моей души. Третье — пугает. Ты слышал об этой комнате? — спрашивает он серьезно.

— Слыхал. Ерунда.

— Видел?

— Ничего не видел.

— А я видел.

— Глупости. Не морочь мне голову всяким бредом.

— Ну и пусть! А такой кухарке я бы дал отставку.

— Что ты видел?

Лигенза встает с кресла, затягивает галстук и застегивает мундир. Ощупывает кобуру с пистолетом.

— Всех типов проверил. Сидят по своим комнатам. Бакула слушает пластинки. Какие будут указания?

— Лигенза! Что ты видел?

— Ничего. Мне привиделось.

— Лигенза! Хорошо. Не хочешь — не говори, Но нужно, чтобы ты там посидел.