— …опережать. Он тоже устал. Старайся опережать!

Какое тут, к черту, опережать, подумал я, согласно кивая в ответ головой — пусть Огуренков успокоится, пусть не мешает дышать; какое, к черту, опережение, когда я того и гляди свалюсь с табуретки! Сейчас бы добраться до раздевалки, лечь, вытянуть ноги и закрыть глаза, и ждать, когда отпустит эта проклятая боль в боку и в животе, когда перестанет царапать и раздирать грудь, а потом напиться холодной, со льдом воды, одеться и поскорее убраться куда-нибудь подальше, все равно куда, лишь бы подальше, лишь бы не видеть больше ни Огуренкова с его нашатырем и дурацкими советами, ни орущих на трибунах зрителей, ни этого проклятого залитого безжалостным светом ринга, где из тебя выколачивают душу, будто пыль из старого ковра…

Но я знал, что никуда не уйду, что сейчас эта короткая и вместе с тем бесконечно долгая, растянутая чуть ли не в вечность минута передышки пройдет, и я вновь окажусь посреди ринга, вновь стану принимать и наносить удары, бить сам и получать сторицей в ответ. Таков бокс, и он, ей-богу, прекрасен…

Удар гонга бесследно смыл все эти и все другие мысли, сохранив в сознании лишь одно: Огуренков, конечно, прав, Королев тоже устал, и нужно попробовать работать на опережениях.

Поначалу у меня это получилось. Несколько раз мои прямые правой оказались быстрее, и очков прибавилось. Но когда на ринге Королев, торопиться с выводами не стоило. Я это хорошо понимал и не обольщался на свой счет. Дело решат не эти удары, до конца раунда еще далеко…

Однако бой едва не кончился для меня гораздо раньше.

Забегая вперед, хочу сказать, что, сколько бы раз я ни встречался с Королевым, привыкнуть к нему я так и не сумел, никогда не переставая удивляться его нечеловеческому упорству. Он всегда и во всем шел до конца, никогда не утрачивая своей безграничной способности искать возможность переломить бой в свою пользу, искать каждый миг, каждую секунду, искать вплоть до последнего удара гонга.

И тогда его тоже ничуть не обескуражил тот факт, что за минуту перерыва между двумя раундами мне удалось восстановить силы, восстановить настолько, что я оказался в состоянии не только продолжать бой, но и нападать, и даже опережать противника. Королев отнесся к этому спокойно; просто принял к сведению — и все. Так, по крайней мере, мне тогда показалось. Но когда я окончательно осознал, что вновь стал быстрее соперника, и начал искать случай, чтобы провести решающий удар, он вдруг перестал стремиться к сближению и сам завязал бой на дистанции. Мне это было на руку. Финтя туловищем и угрожая прямым правой, я старался занять исходное положение для акцентированного бокового слева. Королев, будто облегчая задачу, сделал шаг в сторону и оказался на мгновение именно там, где мне нужно. А дальше произошло то, что случалось уже не раз и к чему я пока так и не сумел приспособиться: в тот момент, когда я уже находился в ударе и изменить ничего было нельзя, Королев молниеносно присел, подставив вместо челюсти лоб, и ударил вразрез.

Пол выскочил у меня из-под ног, прыгнул куда-то вверх, затем резко наклонился и наконец швырнул меня спиной на канаты. Пытаюсь уцепиться за них рукой, но она бессильно соскальзывает, ноги подламываются, и я валюсь ничком на брезент.

— Два… Три… — слышу я над собой голос Виктора Михайлова.

Уши будто заложило паклей, и шум трибун едва проникает в сознание, но счет я слышу отчетливо. Надо вставать… Встать! Я пытаюсь, но ничего не выходит: руки разъезжаются по хрустящему от канифоли брезенту, и я вновь опускаюсь на настил.

— Пять… Шесть… — это опять рефери. Хоть бы замолчал наконец… И что ему так неймется! Ну, лежит человек и лежит, никому не мешает… Вот полежу еще немного и встану. Пусть только пол перестанет крутиться. Крутится и крутится, точно карусель… И лежать на этом вращающемся полу, честно говоря, противно. Надо встать…

— Семь…

Я упираюсь в брезент руками и встаю на колени…

— Восемь…

Одно колено все еще касается пола…

— Девять…

Я уже опять на ногах…

— Бокс!

Вот именно, бокс, мелькает у меня в голове, и я, качаясь как пьяный, делаю шаг вперед. «Бокс, — думаю я и увертываюсь от мелькнувшей перед глазами черной перчатки. — Бокс, вот именно бокс», — повторяю я еще раз про себя, входя в клинч.

Пусть пол крутится и качается под ногами, пусть трещит и разламывается от свирепой боли черепная коробка, пусть плавают в глазах белесые клочья тумана — бокс, говорит рефери, и, значит, нужно продолжать бой. Бокс! А что, собственно, оно означает, это короткое, как удар бича, чужеземное слово, которое заставляет меня сейчас топтаться здесь, под ярким светом юпитеров и сжимать в объятиях какого-то малоизвестного мне гражданина в трусах и майке, который норовит вырваться, чтобы двинуть меня под ребра или в подбородок… Бокс! Надо будет спросить потом Забораса или Мисюнаса, они, наверное, знают… Кое-что я уже успел, впрочем, узнать и сам. Например, то — как все-таки здорово чувствовать, что ты можешь положиться на самого себя, знать, что не сдашься, что выстоишь до конца, а если и не выстоишь, если вновь свалишься на пол, то это будет не из-за твоей слабости — просто противник оказался сегодня лучше, но завтра можешь стать лучше ты сам.

Да, противник силен. Но он уже падал сегодня от твоей перчатки. Теперь настал твой черед — что ж из того! Важно, что ты не сдался и встал. Важно, что гонг застает тебя, как мужчину, в борьбе…

Я, шатаясь, иду в свой угол и не слушаю, что говорит мне Огуренков. Не все ли равно, чью руку сейчас поднимет судья в знак победы. Я знаю теперь самое главное: бой был одинаково трудным для нас обоих, и он еще далеко не кончился, этот наш затянувшийся бой.

В Каунас я вернулся в отличном настроении. Прошло ровно два года, как я впервые надел кожаные перчатки. Время ученичества кончилось. Теперь я уже мог считать себя зрелым боксером. За плечами у меня было тридцать девять боев, тридцать один из которых удалось выиграть. Причем двадцать — нокаутом. Добился победы и над сильнейшими тяжеловесами страны: Навасардов, Перов, Юрченко, Линнамяги — все они один за другим сложили оружие. Конечно, они не сдались, они вновь и вновь будут выходить на ринг, и всякий новый бой станет для меня новой проверкой сил, новым испытанием, но это уже не тревожило. Я верил, что сумею удержать за собой завоеванное.

Оставался лишь один Королев — единственный во всей стране, у кого мне так и не удалось ни разу вырвать победу. Четыре боя — четыре поражения. Но не одни только поражения… Эти бои стали и моей лучшей школой. Ничто не могло бы столько дать, сколько дали эти бои… Королев учил меня пусть беспощадно и жестоко, учил своими, порой слишком тяжелыми кулаками, но зато и сама его наука оказалась для меня бесценной. Под его пушечными ударами, когда каждый раунд казался вечностью, а каждая секунда полыхала нестерпимым накалом, постигались не только секреты боя, но и сама сокровенная сущность единоборства на ринге. Видя, как Королев упрямо идет на удары, идет, не щадя ради поставленной цели ни себя, ни противника, я порой чувствовал, будто собственными руками щупаю тот гранит, из которого вытесан его характер, и сила этого характера каким-то образом передавалась мне самому.

Поднимаясь с пола в Риге и Тбилиси, в Каунасе и Москве, я всякий раз ощущал и собственную причастность к тому, что уважал и ценил в своем грозном противнике. Его мужское достоинство, его гордость бойца постепенно, раз от раза передавались и мне. Между нами возникла какая-то незримая связь, которая не просто связывала нас, а как бы соотносила друг с другом. Я видел уважение в его глазах, когда после шестого нокдауна встал на ноги в Риге, я знал также, что он испытывал чувство удовлетворения, когда я поднялся на счете «девять» в Москве. Все это нисколько не мешало ему тут же обрушить на меня всю мощь своих жестоких ударов, чтобы, если удастся, снова и снова сбивать меня с ног, сбивать до тех пор, пока я не смогу больше продолжать бой. И все же, если бы он увидел, что я мог встать, но не встал, это не принесло бы ему удовольствия. Напротив, он ощутил бы нечто вроде того, будто обманулся в своих ожиданиях. Казалось бы, тем убедительнее победа, если противник сложил оружие, осознав полную бесполезность дальнейшей борьбы, но Королеву нужно было другое — ему нужен был бой до конца, бой, в котором бы не осталось никаких недомолвок и в котором противник сделал абсолютно все, что мог. Уважение к побежденному становилось уважением к победителю.