На следующее утро младореформатор улетел в Москву, а Жанна вскоре поняла, что беременна.

Это было похоже на чудо. После тех студенческих абортов беременеть ей больше не приходилось, и американские врачи говорили, что шансов почти нет. Теперь шанс был. А у этого шанса должен был быть собственный шанс.

Что она могла дать не рожденному еще ребенку здесь, в вожделенной некогда Америке? Пьяную брань Алика? Невозможность даже выкормить ребенка грудью, потому что тогда будет некому кормить ее и ребенка – на Алика надежды почти не было. Из казино, как только живот станет заметным, ее уволят, и что тогда?

«Тогда» решилось само собой. Младореформатор, улетевший якобы навсегда, стал звонить каждое утро и каждый вечер, благо международные звонки из его министерского кабинета оплачивались за счет российского правительства. А вскоре Володя прилетел снова – в якобы законченных переговорах с потенциальными инвесторами что-то не срослось и ему пришлось снова умасливать проклятых буржуинов, обещая им «гарантии политической стабильности» и «режим наибольшего благоприятствования».

Младореформатор был весьма кстати холост. Формальный развод, прежде рушивший карьеру любого высокопоставленного (и не только высокопоставленного) чиновника, теперь стал доступен хоть для министра, хоть для вице-премьера, хоть для… Нет, пожалуй, для этих, всенародно избранных, простая житейская радость развода доступна по-прежнему не была. А остальным – пожалуйста! Министр топлива и энергетики женился на француженке, и хоть бы хны.

Так и ее младореформатор как раз накануне свалившегося на его тридцатипятилетнюю голову министерского поста развелся. Узнав о беременности Жанны, он снял трубку, попросил помощника забронировать еще один билет до Москвы.

Из съемного жилища Жанна выбиралась почти в чем была – заметил бы Алик ее побег, убил бы! С порога последний раз глянула на отразившегося в зеркале спящего тяжелым похмельным сном некогда бесконечно любимого человека и осторожно, но решительно закрыла дверь. Все. И никаких больше иллюзий. Возврата нет. Она и так потратила на это сокровище десять лучших лет своей жизни. Теперь ей надо наверстывать. Теперь все только для себя. Только для себя.

В Москве служебная машина отвезла ее в отведенную суженому половину двухэтажного дома в правительственном дачном поселке под Москвой. Будущий супруг прямо из аэропорта умчался на заседание правительства, и она вошла в незнакомое богато обставленное, но казенное пространство. Посмотрела заполненную новомодной бытовой техникой кухню, на неуютную столовую с большим столом посредине и оставшейся с цэковских времен румынской стенкой. От нечего делать включила телевизор – почему-то не японский или корейский, как прочая бытовая электроника, а еще советский «Рубин». Показывали «Крестного отца». По телевидению на всю страну показывали фильм, несколько лет назад сломавший жизнь Алика. И ее собственную жизнь.

То свое беременное лето она выхаживала по дорожкам правительственного Архангельского, высиживала на бесконечных полночных поисках истины, где муж со товарищи решали вопросы взаимозачетов и прочей экономической дребедени, в которой она не смыслила. И быстро сообразила, что роль госпожи министерши, показавшаяся ей столь заманчивой из ее безрадостного заокеанского бытия, в новой России больших преимуществ не сулит.

Почета никакого – после отпуска цен правительство, в которое входил и ее супруг, не проклинал разве что ленивый. Денег и у самих было не густо. Это потом часть младореформаторов резко рванет навстречу государственно-олигархическому капиталу. А в то лето министерская зарплата составляла одиннадцать тысяч стремительно дешевеющих рублей, в то время как зимние сапоги, которыми все еще измерялось благосостояние некогда советской женщины, стоили пять тысяч. Во что обходилось детское приданое, и заикнуться страшно.

Жить приходилось за городом, на выделенной младоминистру половине госдачи. Прежняя питерская квартира осталась прежней питерской жене, а ей только казенная мебель и половинка спаренного домика. Когда в воздухе впервые запахло отставкой правительства, Жанна испугалась, что снова останется на улице. Брак по расчету не удался ей, как и брак по любви. Расчет оказался неверным. Не учла перемен, случившихся в стране за время ее отсутствия.

Раз выбралась на новую постановку модного антрепризного театра и обалдела, увидев на сцене того питерского мальчика из хорошей семьи, который жил в общаге в одной комнате с Аликом и, отгороженный от их кровати шкафом, вынужденно терпел их оргии. Тогда мальчика с чистой шеей она и в упор не видела ни как мужчину – какой там мужчина из двадцатилетнего юнца, в жизни ничего не видевшего, кроме своих книжек, ни как актера – на их курсе на фоне Алика меркли все. Теперь же она с искренним удивлением заметила, что вечно мешавший им мальчик вырос. И стал мужчиной. И, что важнее, стал актером. Блистательным Актером.

Мелькнула мысль – а не поменять ли министра на актера, актеры ей все же ближе, но в тот раз как-то не сложилось. Зашла за кулисы, Андрей ей вроде и обрадовался, но глаза его горели не ею зажженным огнем. Кроме того, все кому не лень намекнули на гомосексуальность актера – что, думаешь, до тридцати лет дожил и бабу себе не нашел! Да и за собственным беременным животом своих сапог не видно было – не лучшее время новые брачные расчеты затевать. Пришлось, наслаждаясь бесконечными цитатами из Хайека и Фридмана, протянуть еще какое-то время на переднем крае реформаторского фронта.

Она на этом переднем крае и еще дольше бы протянула, да не протянул сам край. Основной костяк того правительства, дабы не злить и без того злой народ, поперли в ту же зиму, когда она родила Настю. Девочка получилась смешная, ни на кого не похожая, с забавным родимым пятнышком в форме Австралии на едва покрытой нежным пушком младенческих волосиков головке. Но и долгожданное материнство особого счастья Жанне не принесло. Перегорела. Перехотела быть матерью, пережелала родить ребенка тому, кого любила. Нынешняя девочка оказалась лишь приложением к новой обыденной жизни – ни счастливой, ни несчастной – никакой.

Муж ее в ту зиму уволен не был. Получив кличку «вдова Гайдара», продержался в следующем правительстве еще полгода. Потом был отправлен в почетную ссылку в дружественный младореформаторскому правительству банк, в качестве утешительного приза избран депутатом. Отсидел несколько лет зампредом думского комитета, но на следующих выборах его проправительственная партийка провалилась, пришлось возвращаться в банк.

Казавшаяся в девяносто втором блестящей карьера мужа все тухла и тухла. Произносимая им прежде с бахвальством фраза «Если ты такой умный, почему же ты такой бедный», теперь обернулась против него. Старые соратники по младореформаторству переругались между собой, и все вместе отвернулись каждый от каждого. Банк, в который Володя дважды был почетно сослан, в кризис девяносто восьмого года лопнул. Откатов, накопленных за недолгое время его думствования, на жизнь не хватало. Это потом торговля депутатскими возможностями – запросами, поправками и прочим законотворческим хламом – была поставлена на широкий поток. А в краткий двухлетний созыв депутатствования мужа, кроме цирка впервые избравшихся в парламент жириновцев, от первой Думы и не осталось.

Дальше – была без радости любовь, разлука будет без печали. Благо квартиру на Плющихе муж еще за младореформаторствование получить успел и в банке кое-что наскреб. Этого хватило, чтобы Жанна могла без угрызений совести выставить благоверного за дверь.

А благовоспитанный мальчик-актер стремительно становился уже даже не популярным – Великим, каким в ее давних мечтах и расчетах должен был стать Алик. Жанна зашла к нему за кулисы еще раз, и еще, и еще раз. Тем более что замеченных ею в первый приход зажженных кем-то другим глаз у Андрея больше не наблюдалось. Стеклянными стали глаза. Перегорел где-то. Но горение Андрея ее волновало меньше всего. Теперь ее волновала только точность собственного расчета. Как бы она ни обманывала иллюзиями дорогих косметических салонов собственный возраст, но сорокалетие было не за горами. И, трезво поразмыслив, Жанна понимала, что ошибиться в этот раз она не имеет права.