Через длинный круг знакомых и подставных знакомых она организовала себе приглашение от некоего холостого эмигранта, и первой двинула на Брайтон. Благо на дворе уже начиналась недолгая перестроечная эпопея горбачевской поры. Жанна оформила фиктивный брак с не самым приятным и не самым молодым женихом из вполне уважаемого числа брайтонских стоматологов, сумевших на девятый год эмиграции перебраться в Бронкс.

Расплачиваться за подобную услугу девушке из Союза было нечем. С колоссальным трудом скопленные и вывезенные из Союза двести долларов для американского стоматолога не могли стать платой даже за фикцию. Пришлось несколько раз нарушить святую фиктивность брака, мысленно молясь, «чтобы Алик ничего не узнал».

В разгар неловкой близости со стоматологом ей снова вспомнилась та отбракованная сука, что пытала ее сознание сразу после Аликового освобождения. Как могла, старалась выкинуть это сравнение из головы, но слишком наглядной оказалась всплывающая в ее сознании картинка случки породистой сучонки с беспородным кобелем. Наглядной до ощущения собачьих телодвижений, которые совпадали с недолгим покачиванием стоматолога, вдавливающих ее тело в обязательный для Бронкса правильный ортопедический матрас.

Вскоре Жанна нашла и фиктивную – нарочито проверив преклонный возраст дамочки – невесту для Алика. Выписала его из Союза, женила, под своим неуклонным надзором развела – не дай Бог старушке, как и ее стоматологу, захочется молодой клубнички, послала к черту и Брайтон, и Бронкс. И через неполных полтора года после собственного появления на земле исполняющихся надежд уже вместе со своим гением наслаждалась непосредственной близостью фабрики грез.

В Лос-Анджелесе ее гений никому, разумеется, не был нужен. Вскруживший голову посылами продюсер на все их звонки теперь и не думал откликаться. После нескольких бесконечных сложных манипуляций удалось устроить Алика ночным таксистом. Патент на дневное вождение стоил намного дороже, а у ее фиктивного стоматолога и в Лос-Анджелесе нашелся родственник, сумевший уладить дело с патентом на ночное такси.

Саму Жанну тот же родственник устроил на роскошное место крупье в дорогом казино. Обнаружилось, что при ее фиговом, никому не нужном актерском образовании Жанна удивительно ловко и быстро складывает в голове числа, да и внешностью ее Бог не обидел – что еще для крупье нужно. К тому времени, на исходе восьмидесятых, в городе ангелов стали появляться клиенты, не говорящие ни на каком языке, кроме русского, но оставляющие за один вечер неплохие и по американским меркам суммы – на исторической родине свой недолгий отрезок завершала эра кооперации. Так что крупье с хорошей внешностью и разговорным русским дорогому казино пришелся весьма кстати.

Так и жили. Алик шоферил и пил, не желая верить, что и его талант, и его песни, и он сам, герой-любовник, которому прочили славу «русского Марлона Брандо», в стране самого Брандо на фиг никому не нужен. Что дело не в отвратном совковом режиме, загубившем в гении гения. Что таких гениев и в Голливуде среди посудомойщиков и уборщиков в каждой забегаловке пруд пруди и что уж если ему удалось в таксисты устроиться, так это верх удачи. Ценить надо.

Ценить свою ночную баранку Алик не желал. Пил больше, чем в училище, а казалось, больше, чем в их вонючей общаге, и пить-то невозможно, не влезет больше! Обрюзг, озлобился. И стал изводить Жанну ревностью. Ясное дело, все эти мудилы с шальными деньгами не могут не клеить смазливую крупье с хорошенькой попкой.

Объяснить, что в казино ходят не те, кто клеит хорошенькие попки, и что даже если она разденется догола, эти клиенты все равно будут гипнотизировать взглядом не ее, а скачущий по барабану шарик, она не могла. Алик не верил. Не понимал, что в казино ходят любители иного экстрима. Или просто искал повод лишний раз ее унизить.

Ревновал он чудовищно. Скорее даже не к мужикам, а к тому, что сумела приноровиться к этой чужой для их русской разухабистости жизни, в которой он никому не нужен. И в постели стал ее изводить, требуя показать, как ублажает она своих казиношных толстосумов, как стонет под теми, у кого есть деньги, охотнее ли извивается, чем под нищим шоферюгой, у которого и ночной патент-то отобрали, когда застукали за рулем пьяным. Попытка сунуть в лапу лос-анджелесскому гаишнику едва не обошлась ему куда дороже, чем управление автомобилем в нетрезвом виде, и с трудом добытого патента на ночное такси Алика лишили.

Он щипал ее. Зажимая пальцами кожу, и щипал так, что в самых неприличных местах оставались кровоподтеки («Чтоб на тебя твои миллиардеры не зарились!»). Просиживая дома дни напролет, изводил ее тем, что нет завтрака, что не глажены рубашки, что не заплачен взнос за его машину, что… что… что…

Жанна уговаривала его вернуться в Москву. Говорила, что времена поменялись, того режима, что засадил Алика в тюрьму, теперь нет и в помине… Но Алик посылал ее к черту и был уверен, что, как только он пересечет границу, его снова арестуют.

Но больше, чем озлобленность и страх перед режимом, вернуться назад не позволяла ему гордость. Не бравшиеся прежде в расчет однокурсники уже снимались у Михалкова, у Соловьева, у Тодоровского, играли в Маяковке и Ленкоме. Признаться, что кумир курса проиграл свою жизнь, было выше его сил.

В одну из ночей за ее стол с «Блэк Джеком» подсели несколько бывших соотечественников. Сама Жанна во время игры, как и положено, молчала, произнося лишь обязательные фразы по-английски, но из редких реплик игравших поняла, что некая высокопоставленная делегация нового российского правительства после переговоров в Вашингтоне прилетела в Лос-Анджелес наводить контакты со здешними инвесторами.

Правительство за игорным столом оказалось весьма молодое. Младореформаторское, как она уяснила потом. Может, Жанна и не обратила бы внимания на одного, дольше других засидевшегося младореформатора – соратники по российским реформам давно ушли, а он все продолжал играть и выигрывать, переждав уже несколько ее смен, – но в тот вечер перед выходом на работу Алик очередной раз довел ее своими издевками. И, видя все увеличивающуюся стопку фишек на младореформаторском краю стола, она впервые за все время работы в казино чуть было не наделала ошибок, хорошо, надзирающий за крупье сотрудник казино не заметил ее просчета.

Когда, сменившись, ушла в служебное помещение перекурить, честно призналась себе, что размечталась. Размечталась, что она – это не она, Жанна, крупье в американском казино, а жена этого младореформатора, госпожа-министерша, позволяющая себе легко тратить эти горы выигранных мужем фишек, покупая то тур на Фиджи (Боже, как хочется отдохнуть!), то шубу из розовой норки, которую видела вчера в витрине «Фенди», то спортивный автомобиль для Алика, тьфу ты, черт, опять этот Алик!

Младореформатор, казалось, во время игры и не заметил ее, но, выйдя из казино после смены, она увидела, что элегантный молодой министр ждет ее недалеко от выхода.

Володя заговорил с ней по-русски.

– Откуда вы знаете, что я русская? Ах да, бэджик на пиджаке…

– При чем тут бэджик! – отозвался младореформатор. – Глаза нашего человека ни в каком казино мира не спрячешь.

– Нам запрещено встречаться с клиентами, – заученно предупредила она.

– ОК, я больше не клиент. Моя переговорная миссия окончена. Завтра я улетаю в Москву, – ответил он. И ей вдруг отчего-то стало жалко, что Володя улетает, что он больше не войдет в игровой зал, не подсядет к ее столику.

Младореформатор в тот вечер порядочно выиграл и пригласил ее отметить. После ресторана, сев в такси и еще не сказав, куда ехать, поцеловал ее, и тогда уж решительно назвал адрес своей гостиницы:

– Надо же опровергнуть истину, что везение в любви и в картах несовместны.

Секс случился как секс. Со сладостью мщения Алику – беспричинной своей ревностью замучил, так пусть хоть невыдуманная причина будет! И с повторившимся в самый неподходящий момент навязчивым видением отбракованной суки. «Крыша поехала», – на этот раз не пугаясь и не терзаясь решила она. И поняла, что удовольствия от секса ей лучше больше не ждать. Все, приехали.