Лиат заметила, что не одна, только добравшись до двери комнаты. Беременная Мадж поджидала ее в коридоре. На ней была широкая сорочка, едва прикрывавшая грудь, и обрезанные до колена штаны, какие носят рабочие. Тугой живот выглядывал наружу и лоснился в лунном свете.

К удивлению Лиат, островитянка приняла позу приветствия. Вышло неловко, по-детски, но узнаваемо.

– Здравствуй, – произнесла Мадж. Из-за акцента слово едва удалось разобрать.

Лиат тут же ответила сообразной позой, чувствуя, как расплывается в улыбке. Мадж чуть не светилась от радости.

– Ты учишь наш язык! – обрадовалась Лиат. Мадж задумалась, потом пожала плечами – это было понятно и без слов.

– Здравствуй, – произнесла она снова, повторяя усвоенную позу. Ее лицо говорило: больше ничего не знаю. Лиат кивнула и с улыбкой взяла девушку за руку. Мадж переплелась с ней пальцами, и они, словно две девочки-подружки, направились в гостевые покои, куда Мадж поселили до окончания сделки.

– Хороший задел, – произнесла Лиат по дороге. Она знала, что островитянке ее слова ничего не скажут, но все равно решила их озвучить. – Продолжай в том же духе, и мы еще сделаем из тебя светскую даму. Дай только срок.

Два дня спустя, закончив работу и отправив друзей развлекаться, Ота вышел из барака и задумался. Городские улицы с закатом оживились, запестрели. Теплый оранжевый свет окутал стены и крыши, первые звезды зажглись в кобальтово-синем небе. Ота стоял посреди улицы, наблюдая вечерние перемены. В воздухе, как язычки пламени, заплясали светляки. Нищие с наплывом прохожих запели по-иному. Справа раскинулся веселый квартал в вечных ярмарочных огнях. Впереди лежала набережная, хотя сейчас ее не было видно за рядами бараков других домов. А где-то слева, далеко за городской чертой, большая река несла воды с севера.

Ота медленно потер ладони, глядя, как небо алеет, а потом становится серым. Солнце скрылось, над городом засияли звезды. Где-то чуть к северу, вверх по холму, сидела у себя в комнате Лиат. Позади стоял хайский дворец.

По мере удаления на север менялись и улицы. Рабочий квартал сам по себе был некрупным, и Ота быстро оставил его позади. Бараки уступили место купеческим лавкам и лоткам вольных торговцев. За ними лежал квартал ткачей: в окнах горел свет, а на улицах допоздна слышался перестук челноков. Ота, минуя встречных, прошел Бусинную улицу и Кровяной квартал, где лекари и шарлатаны принимали болящих и раненых, торгуя своими услугами. В Сарайкете все было предназначено на продажу.

Дворы знати со стороны выглядели, как целые деревушки. Улицы возле них расширялись, стены становились выше. Огнедержцы, сохранявшие для них огонь, были одеты лучше, нежели их товарищи из бедных кварталов. Ота замедлил шаг на перекрестке, ближайшем к Дому Вилсина. Пройти чуть вперед задворками, и он окажется рядом с комнатой Лиат. Пробраться туда – пара пустяков. Он постоял на углу, словно полузабытая статуя времен Империи, отсчитал десять ударов сердца, потом, сжав кулаки, отправился дальше.

Дворцы возвышались на холме отдельным, внутренним городом, обиталищем небожителей. Запахи сточных канав, пота и жаркого из чайных домиков здесь исчезали, сменяясь ароматами садов и благовоний. Дорожки из каменных становились мраморными, песчаными или гравийными, песни попрошаек перетекали в невольничьи напевы, почти не теряя мелодии. Залы собраний стояли либо пустые и темные, либо подсвеченные изнутри, словно лампады. Слуги и рабы сновали по дорожкам с тихой деловитостью муравьев, а люди утхайема, в одеждах, пламенеющих как закат, толпились в освещенных двориках, разыгрывая друг перед другом позы придворных политиканов. «Спорят, – догадался Ота, – кому выпадет честь затравить сына Удуна».

Притворившись гонцом, он спросил у одного из слуг дорогу и вскоре оставил дворцы позади. Путь пролегал в темноте, тропа петляла между деревьями. Позади еще виднелись утхайемские чертоги, но уединенное жилище поэта было в стороне. Ота прошел по деревянному мосту через пруд, и перед ним открылся простой, со вкусом выстроенный дом. На верхнем этаже горел свет. Фасадная сторона нижнего была настежь открыта, словно сцена, посреди которой на стуле, обитом бархатом, сидел юноша. Маати Ваупатай.

– Ну и ну, – тихо произнес кто-то. – Не каждый день к нам заходят громилы с пристани. Чаю попить, или по какому другому делу?

Андат Бессемянный сидел на траве. Ота немедленно изобразил позу извинения.

– Я пришел повидать Маати-тя, – произнес он с запинкой. – Мы… он и я…

– Эй! Кто тут еще? – выкрикнул другой голос. – Назовись!

Бессемянный искоса оглянулся на дом. По ступенькам, грохоча, спускался тучный человек в буром одеянии поэта. За ним шел Маати.

– Я – Итани из Дома Вилсинов, – ответил Ота. – Зашел проведать Маати-тя.

Поэт, приближаясь, сбавил шаг. На его лице выразилась смесь тревоги, неодобрения и какой-то странной радости.

– Ты явился… к нему? – переспросил Хешай, кивая за спину. Ота ответил утвердительной позой.

– Мы с Итани познакомились на высочайшем слушании, – сказал Маати. – Он обещал показать мне набережную.

– Правда? – спросил Хешай-кво, и его неудовольствие как будто уступило радости. – Что ж… Как, говоришь, тебя? Итани? Ты хоть понимаешь, с кем идешь гулять? Он ведь у нас птица важная, даром что молодой. Так что побереги его.

– Конечно, Хешай-тя, – ответил Ота. – Поберегу.

Поэт смягчился, полез в рукав платья, пошарил там и протянул что-то Оте. Тот в нерешительности шагнул вперед и подставил ладонь.

– Я тоже когда-то был молодым, – произнес Хешай-кво и подмигнул. – Так что очень уж с ним не цацкайся. Немного приключений ему не помешает!

Ота почувствовал, как в руку легли две небольших полоски, и согнулся в благодарном поклоне.

– Кто бы мог подумать, – задумчиво вымолвил Бессемянный. – Наш чудо-ученик начал интересоваться жизнью.

– Прошу, Итани-тя, – Маати подошел и взял Оту за рукав. – Ты и так слишком любезен. Нам пора. Твои друзья заждались.

– Да-да, – ответил Ота. – Идем.

Он принял позу прощания, на которую тут же ответили: поэт – рьяно, андат – медленно и задумчиво. Маати первым отправился через мост.

– Ты меня ждал? – спросил Ота, отойдя на достаточное расстояние. Поэт и его раб все еще наблюдали за ними, но слышать уже не могли.

– Надеялся, – честно ответил Маати.

– Твой учитель как будто тоже был рад меня видеть.

– Ему не нравится, что я целыми днями торчу дома. Он думает, мне нужно больше бывать в городе. Сам он терпеть не может домоседство и не понимает, что я в нем нахожу.

– Ясно.

– На самом деле не все так просто, – добавил Маати. – А как вы, Ота-кво? Столько дней прошло. Я уж думал, мы больше не встретимся.

– Пришлось, – ответил Ота, дивясь собственной прямоте. – Мне больше не с кем поговорить. Боги! Он дал мне три полосы серебра!

– Это плохо?

– Это значит, мне надо оставить работу на пристани и вместо этого водить тебя по чайным. Платят больше!

Он изменился, это ясно. Голос почти тот же, хотя лицо повзрослело, возмужало. В нем все еще узнавался тот мальчишка в черных одеждах из воспоминаний. Впрочем, кое-что было ново. Не то чтобы он стал менее уверен в себе – это сохранилось в манерах и речи, – но как будто не так уверен в своем будущем. Это чувствовалось по тому, как он держал чашу, как пил. Что-то тревожило давнего учителя, хотя Маати никак не мог угадать причину этой тревоги.

– Грузчик, – повторил он. – То-то дай-кво удивился бы…

– Да и не он один, – сказал Ота, улыбаясь в чашу с вином.

Уединенный дворик чайной располагался на террасе, откуда была видна вся улица и южная оконечность города. Лимонные свечи – защита от кровососов – распространяли в воздухе ароматный дымок, от которого у вина появлялся странный привкус. На улице ватага молодых людей устроила песни с танцами, а три девицы со смехом наблюдали представление. Ота сделал долгий глоток.