Мэри ощутила головокружительный восторг. Но она все еще боялась поверить услышанному.

– Жанна уже не ребенок, Филипп, – сказала она. – И она нисколько не сомневается, что месье Сен-Бревэн… проявляет к ней интерес.

– Она себе льстит. Ну да неважно. Все равно завтра она о нем уже забудет.

Но Мэри не могла допустить, чтобы разговор на этом кончился. Слова Филиппа бальзамом пролились на ее истерзанную ревностью душу.

– Филипп, она говорит, что влюблена в него. И к ее словам стоит отнестись серьезно.

– Это смешно. У отца будущее Жанны уже распланировано, и в нем нет места любви к Вэлу или к кому-то еще. Она выйдет замуж за богатого американца. Именно поэтому она обязательно должна выучить их язык.

Мэри была ошеломлена. Филипп определенно ошибался. Grandpère был воинствующим антиамериканцем. А Жанна только и думала о любви. Она уже готова была сказать Филиппу, что он не прав, но в этот момент он протянул руки и взял у нее поводья.

– Здесь мы спешимся, – сказал он, – и дальше пойдем пешком.

– Куда мы идем?

– Посмотреть на вал и на заплатку. Я хочу рассмотреть их поближе. Меня здесь не было прошлым маем, когда появилась трещина. Grandpère специально послал за мной, чтобы я проверил, не намечается ли еще одна… Вы понимаете, о чем я говорю, Мэри? Посмотрите на реку. Она в полмили шириной, течение скоростью восемь миль в час постоянно давит на красивые травянистые берега. При весенних разливах вода всего на несколько дюймов не достигает вершины вала. Миссисипи – живое существо, а не просто живописный элемент пейзажа или дорога для пароходов. Она сильная и своенравная. Взгляните на землю вон там. Раньше там был розовый сад, и кусты были выше вас ростом. Теперь все исчезло. Затоплено и унесено рекой. Лошади и мулы, коровы и куры. Просто чудо, что никто из людей не пострадал. Видите ли, река прорвалась сквозь слабое место в дамбе.

Это и есть трещина, или промой. Вероятно, она началась с маленькой струйки, которой никто и не заметил; потом превратилась в бурный поток. Он тек, пока люди наконец не заделали промоину. К тому времени вода протекла внутрь вала и достигла самого Нового Орлеана, а это более семи миль. – Круглое лицо Филиппа приобрело печальное выражение, когда он рассказывал об этом бедствии. Теперь хмурые складки разгладились. Филипп усмехнулся. – Grandpère сказал бы вам, что это божий знак, – сказал он. – Во французском квартале грязи было не более обычного, тогда как та часть города, где американцы ведут свой бизнес, оказалась под девятью футами воды. – Он слез с лошади и помог сойти Мэри. – Не хотите ли присесть здесь, пока я схожу посмотрю? Вы, должно быть, чувствуете себя несколько разбитой. Мэри покачала головой:

– Я, пожалуй, поковыляю с вами, если не возражаете. Все это так интересно.

Она не кривила душой. Ей и вправду было интересно, она очень хотела больше узнать о реке и об этой земле. Каждая ее косточка и мускул болели, но настроение было на удивление хорошим. Теперь, освободившись от тяжелого бремени ревности и зависти, она могла свободно наслаждаться приятным общением с Филиппом и больше узнать о странном, прекрасном мире Луизианы – королевстве, принадлежащем ей по праву рождения.

– Я с трудом смогла отличить отремонтированную часть, – призналась Мэри Филиппу, когда они верхом возвращались в Монфлери.

– Я тоже. Вэл сказал, что заплату прикрыла трава, но я должен был все увидеть сам.

У Мэри дрогнуло сердце. Она не ожидала вновь услышать это имя. Филипп продолжал говорить, не сознавая, как действуют его слова на Мэри:

– Вэл полагает, что единственный способ предотвратить промоины – углубить ров и нарастить вал по всей длине, начиная с его плантации, вдоль Монфлери и поместья Пьера Сотэ, где и случилась промоина, и далее до участка Сонья. Мы здесь все вытянуты в одну линию, потом река делает крутой поворот в глубь материка, и поэтому мы особенно подвержены наводнениям. Вэл уже переговорил со всеми плантаторами. Если его поддержит Grandpère, то и остальным придется согласиться. – Филипп усмехнулся. – Grandpère иногда бывает довольно скаредным старичком. Подозреваю, он надеется, что я стану возражать. Предвижу неплохое состязание, кто кого перекричит, когда я скажу ему, что думаю.

– Сомневаюсь, что он вообще будет кого-то слушать, даже вас.

– В действительности дело не во мне. Ведь я буду говорить от имени дяди Бернара. Он мой наставник и любимый сын Grandpère. Его плантация приносит больше дохода на акр, чем какая-либо другая во всем штате. Даже плантация Вальмона Сен-Бревэна. – Филипп улыбался. – Когда настанет мой черед владеть Монфлери, я намереваюсь составить дяде Бернару серьезную конкуренцию. Я не позволю какой-то промоине уничтожать мое наследство. Завтра я переговорю с Вэлом, и мы наймем ирландцев.

– Кого?

– Ирландцев. Их сотни в Новом Орлеане. Они займутся ремонтом. Для работ такого рода мы всегда нанимаем ирландцев. Рабы для этого слишком ценны. Такой труд отбирает у человека все силы. К тридцати годам он уже полутруп. Если еще не окончательно загнулся на работе.

Мэри посмотрела в лицо Филиппу. Он не шутил. И он совершенно не был похож на чудовище. Она подумала о своем отце и вспомнила, что он столь же бесчувственно относился к слугам. Те тоже были ирландцами. А ведь отец был яростным противником рабства и осуждал жестоких плантаторов-южан.

Мэри тряхнула головой, пытаясь привести мысли в порядок.

– Голова болит? – спросил Филипп.

Она рада была найти причину не думать о рабстве, бесчеловечности, хозяевах и слугах, ирландцах.

– Немного, – сказала она и почувствовала, что говорит правду. – Должно быть, из-за солнца. Я потеряла шляпу, когда упала, а жара на меня всегда плохо действует. Я еще к ней не привыкла.

– Боже мой, я и не заметил. – Филипп сорвал с головы широкополую соломенную шляпу и нахлобучил ей на голову. – До чего же я бездушен и слеп!

Мэри тоже ощутила себя отчасти слепой – шляпа была ей велика и сидела так низко, что почти закрывала обзор.

– Возьмите свою шляпу, Филипп, – взмолилась она. – Мне она не нужна. Мы почти приехали.

– Нет, нужна. Вы можете заработать солнечный удар. Или, хуже того, обгореть. Берта с меня шкуру сдерет.

Мэри возражала, но шляпа все же осталась при ней. Достаточно было красных щек. Она будет просто в отчаянии, если все лицо у нее покраснеет. А голова болела все сильнее.

Два часа спустя она выла от боли. Ее била лихорадка.

Все думали, что у нее солнечный удар. Мэри уложили в кровать, затемнили спальню, посадили по обе стороны кровати двух девочек-рабынь, чтобы те обмахивали ее, а Жанна несколько часов подряд меняла у нее на лбу полотенца, смоченные в чаше с ледяной водой, поставленной на столик возле кровати, и собственноручно их выжимала. Четыре раза в день в комнату заходила Берта – смазать маслом побагровевший и покрытый пузырями лоб Мэри, ее щеки и нос.

Мэри ничего не сознавала. Она лишь ненадолго приходила в себя, но и тогда ее сознание было замутнено лихорадкой.

Лихорадка Мэри очень напугала Жанну. Она умоляла мать послать за врачом. Но Берта не проявляла особой тревоги.

– Солнечный удар пройдет сам по себе, просто нужно время. Мэри ничто не угрожает. Через десять дней с дежурным визитом приедет доктор Лимо, но к тому времени она поправится, вот увидишь.

Берта оказалась права. Через четыре дня лихорадка у Мэри прошла, рассудок пришел в норму. Она была слаба и ощущала жуткий голод.

Жанна принесла ей бульону.

– Два дня будешь питаться только этим, – сказала она. – Мне очень жаль, но таково распоряжение мамы. Филипп даже отправился в город и привез тебе мороженого, но она не разрешила. Ты не против, если я его съем?

– Нет, – простонала Мэри. Горло у нее было еще заложено, во рту держалась сухость. Она попыталась проглотить бульон, которым кормила ее Жанна, но желудок ее взбунтовался. Она вздрогнула, стала давиться. Потом ее вырвало. Ей хотелось просить прощения, плакать, но она была слишком слаба для слов и слез.