– Доктор только что уехал, – ответила служанка и указала на экипаж, который уже заворачивал за угол.

Мэри помчалась вслед экипажу. Она нагнала его через четыре квартала и на бегу, не останавливаясь, забарабанила в дверцу кулачками.

Экипаж замедлил ход и остановился.

– Что вам угодно, барышня?

Мэри задыхалась. Она едва могла говорить. Когда в конце концов она сумела объяснить, в чем дело, доктор приоткрыл дверцу и помог ей забраться в экипаж.

– К дому Сазераков, – велел он кучеру. Мэри забилась в угол, пытаясь прийти в себя.

Доктор Бриссак вначале представился, а затем прочитал Мэри краткую лекцию, в которой в чрезвычайно резких тонах сделал ей выговор за крайне неосмотрительное поведение. Потому что в подобном состоянии – насквозь промокшая и продрогшая, да еще выбившаяся из сил – она вполне может стать следующей жертвой.

Мэри попыталась возразить, что не может заболеть лихорадкой, поскольку уже переболела ею и чувствует себя превосходно. Пока она говорила все это, у нее зуб на зуб не попадал.

– Вам следовало покинуть город, – ворчал доктор.

– О, я как раз собираюсь это сделать, доктор. Как только Мишель поправится, мы со слугами уедем.

– Слишком поздно, мадемуазель. Теперь в день умирает по сотне человек. То есть это по нашим данным. Город на карантине, и все лодки стоят на якоре. А все лошади заняты нами, врачами. Или гробовщиками. Вы запоздали в своем решении.

Для Мишель тоже все было поздно. Когда Мэри с доктором Бриссаком добрались до дома, она была мертва.

– Сходите к гробовщику Глемпиону, – скомандовал доктор Жаку. – Может, у него еще есть гробы. Да поторопитесь. – Он взял Мэри за руку. – Мадемуазель, вы сделали все что могли. И благодарите Бога за то, что ее смерть была легкой. У некоторых мучения длятся по нескольку часов, а то и дней. К сожалению, мы, врачи, мало чем можем помочь. Если в доме заболеет еще кто-нибудь, отправьте больного в городскую больницу. Все врачи и сестры там. Больных слишком много, и мы не успеваем посещать их на дому. А теперь я должен ехать, я ведь ехал в больницу.

Мэри пыталась сказать какие-то слова благодарности, но он лишь махнул рукой.

Она настояла на своем участии в похоронах, хотя Жак отреагировал на это в точности как и доктор, когда она благодарила его. Повинуясь хозяйке, негр последовал за ней, но на его исполненной достоинства физиономии было выражение негодования. По его мнению, поведение Мэри было вызывающим и неподобающим знатной даме. Оно оскорбляло достоинство всей семьи Сазерак и лично его, дворецкого.

Но Мэри не замечала его ярости, а если бы и заметила, то вряд ли приняла бы к сведению. Нужно было, чтобы хоть кто-то проводил Мишель в последний путь, оплакал ее смерть, положил цветы на ее могилу; нельзя было допустить, чтобы ее уход был никем не замечен. Прижав к груди букет срезанных в их дворике роз, Мэри брела за катафалком по размытой грязной колее под неутихающим дождем. Путь к построенной испанцами церкви на Рэмпарт-стрит показался ей бесконечным. Она знала, что церковные служители велели построить эту церковь два десятилетия назад, чтобы запретить погребения в соборе, и мысль об этом приводила ее в ярость. Ведь по замыслу божьему – если только Бог действительно существует – каждый человек, умирая, имеет право обрести вечный покой под крышей любого храма, даже самого величественного.

Катафалк, двигавшийся с остановками, со скрипом, застрял за квартал от Рэмпарт-стрит. Мэри проковыляла вперед, намереваясь отругать возницу.

Но замолчала на полуслове. Дорогу преграждал долгий ряд экипажей, катафалков, тележек, дрог, и все везли свой скорбный груз. Влажно блестели дерево, кожа и крашеная металлическая обшивка; лошади встряхивали головами под слепящими струями дождя; вся улица, превратившаяся в сплошную трясину, была покрыта ковром из втоптанных в грязь цветочных лепестков.

Мэри подняла глаза к небу и подставила дождю залитое слезами лицо, у нее больше не было сил сдерживать их. Ей хотелось завыть волком, дать выход накопившимся в ней ярости, печали, страху, который вселял в нее непрерывный траурный звон колоколов. Но она понимала, что это ничего не изменит.

Весь похоронный обряд состоял из торопливой молитвы, которая закончилась последним благословением умершей и окроплением гроба святой водой. Несколько минут, пока пожилой, казавшийся измученным священник произносил молитву, катафалк стоял неподвижно, затем священник махнул рукой, давая понять, что обряд закончен и следующий экипаж может занять их место.

Кладбище находилось рядом, через площадь. На этом кладбище Мэри была в День всех святых вместе с семьей Куртенэ. Тогда оно имело совсем другой вид – ухоженные могилы, торжественная и праздничная атмосфера, солнечные блики на источающих аромат свежих белых хризантемах.

Теперь здесь была непролазная грязь, запахи гниения и разложения. Какой-то белый в черной непромокаемой накидке с капюшоном спросил возницу, кого хоронят.

– Рабы вон там, – указал он большим пальцем назад. – С катафалком нельзя. Могу дать вам двух носильщиков, каждому заплатите по десять долларов.

Но у Мэри было с собой только пять, и она предназначала их для свеч и пожертвования.

– Мы отнесем ее сами, – сказала она Жаку. И, не дожидаясь возражений, велела ему взяться за гроб.

Они понесли его, спотыкаясь и утопая в глубоком вязком месиве грязи, оставлявшей жирный черный слой на подоле юбок Мэри.

Колокольный звон болью отдавался в ушах Мэри. Когда они приблизились к месту захоронения, ее чуть не вырвало от запаха разлагающихся тел. К ним подошла женщина с ведром уксуса и корзинкой тряпья. В этой атмосфере смерти острый уксусный запах казался дыханием жизни.

– Возьмите тряпку с уксусом, мадемуазель, всего один доллар. Надежная защита против лихорадки.

– Две, пожалуйста, – сказала Мэри. – Дайте одну моему помощнику.

Женщина намочила тряпки в уксусе и положила их на гроб рядом с Мэри и Жаком.

– Мне не дотянуться до кармана, – сказала Мэри. – Возьмите деньги сами, а сдачу положите туда же.

Женщина достала из кошелька Мэри золотую монету, попробовала ее на зуб и ухмыльнулась, обнажив в улыбке гнилые зубы. И, подхватив рукой юбки, побежала прочь, перескакивая через глубокие грязные лужи.

Мэри было все равно. Она готова была заплатить любые деньги за один только запах уксуса. Схватив тряпку, она зажала ею рот и нос – два могильщика взяли у них с Жаком гроб. Дворецкий, как она заметила, последовал ее примеру. Его черная кожа посерела.

Могильщики положили гроб поверх шаткой пирамиды других гробов.

– Что вы делаете? – закричала на них Мэри. – Ее нужно похоронить!

– Похороним, когда наберется достаточное количество, – заметил один из могильщиков.

Тут Мэри поняла, что он имеет в виду, и ей снова пришлось зажать рот тряпкой. Неподалеку от них шестеро работников валили гробы в кучу в небольшой канаве, заполненной водой, и, чтобы не всплывали, придавливали их сверху камнями. Позади них еще одна группа могильщиков рыла другую яму.

Мэри собралась было запротестовать, но Жак, взяв за руку, оттащил ее в сторону.

– Пусти меня, Жак. Так нельзя. Ни могилы, ни таблички, это просто бесчеловечно. И все потому, что умершие были рабами. Я этого не потерплю.

– Перестаньте, зелль. Взгляните лучше туда. – Он повернул Мэри в другую сторону, и действительно, по ту сторону кладбищенской ограды гробы точно так же варварски, торопливо складывали в штабеля. – Там хоронят белых, – сказал Жак.

Только оказавшись далеко за пределами кладбища, Мэри положила тряпку с уксусом в карман накидки. Было удивительно приятно ощущать во рту пронизанный дождем воздух. Она легко шагала по тротуару Конти-стрит. Сейчас ей была необходима прогулка.

На сей раз она была одна. Поворчав по поводу того, что даме не подобает гулять без сопровождения, Жак вернулся в дом. Его постоянное ворчание раздражало Мэри, однако она была глубоко тронута преданностью старого дворецкого семье. Мэри направлялась в банк своего дяди Жюльена; она хотела попросить его устроить отъезд слуг. Потрясенные смертью Мишель, все они решили покинуть город.