Интересно, что прибор Арсика действовал на нас совершенно различно. Девушки просматривали подряд все диапазоны спектра, останавливаясь дольше на сердечке, пронзенном стрелой. Но если сначала желто-зеленые линии любви действовали на них болезненно и угнетающе, то постепенно они научились извлекать из них радость Они стали очень хороши и приветливы. Иногда мы вчетвером ходили в кино или в кафе-мороженое, а потом провожали Катю и Шурочку в разные концы города.

Я совсем не смотрел желто-зеленую часть спектра. Я знал, что, кроме забытой мною любви, я ничего не увижу. Мы с Арсиком специализировались на «котенке». У меня багровые тона вызывали самопознание, самоуглубление и стремление к совершенствованию души. Арсика бросало к социальным явлениям. Он читал газеты и плакал. Он так остро реагировал на сообщение о каком-нибудь землетрясении, на фельетон или коммюнике, что иногда его приходилось сдерживать, чтобы он не натворил глупостей.

Старик наш рассматривал в основном «солнышко» и «скрипичный ключ». Он стал мягок, добродушно смотрел на наши увлечения, но допускал иногда странные высказывания о том или ином историческом периоде или деятеле — об Иване Грозном, например, — чем совершенно разрушил наши представления о собственной ортодоксальности.

В институте между тем творилось что-то непонятное

Мы за нашими невинными забавами как-то упустили из виду, что живем в большом коллективе и не можем не зависеть от него. И вот организм, именуемый нашим Институтом физико-технических исследований, а сокращенно ИФТИ, словно прислушиваясь к маленьким странностям внутри себя, забеспокоился: а не болен ли он?

Инфекция распространялась незаметно. Сначала, как я уже говорил, к нам в лабораторию стали приходить сотрудники других отделов, чтобы взглянуть на установку Арсика и удостовериться, что с ее помощью можно наблюдать красивые картинки. Вскоре я был вынужден ограничить поток желающих. Мы установили для них специальные часы, вывешивали график, а потом стали выделять под просмотр выходные дни. Я написал докладную директору. В ней я просил разрешения на проведение экспериментов в субботу и воскресенье ввиду важности и срочности темы. Директор разрешил, но помощник директора по кадрам Дерягин вызвал меня, чтобы выяснить некоторые детали.

— Учтите, что мы не можем оплачивать сверхурочные, — сказал он.

— Я знаю, — ответил я. — Мы и не просим.

— Трудовой энтузиазм? — спросил он, хитро взглянув на меня.

— Интересно, — пожал плечами я.

— И отгулов не даем, — сказал он.

— Хорошо.

Видимо, это показалось ему совсем уж подозрительным. Он вместе со мною пришел в лабораторию и повертелся вокруг Арсиковой установки. Потом взглянул в окуляры. Указатель в это время был установлен в положении «капелька». В этом диапазоне преобладают синие тона, они вызывают глубокую печаль, часто слезы. Помощник директора, понаблюдав секунды две, отпрыгнул от окуляров, удивленно взглянул на меня и ушел, не сказав ни слова о своем впечатлении.

Говорили, что в этот день он подписал несколько заявлений, которых в другие дни не подписал бы ни за что.

Так или иначе, в нашу лабораторию зачастили люди. Было такое впечатление, что они соскучились по свету. От них мы узнавали, что в других отделах живо обсуждается открытие Арсика, которое находит и сторонников, и противников.

Вскоре к нам зашел профессор Галилеев. Я уверен, что он зашел неспроста. С тех пор как мы от него отпочковались, я с ним встречался только в кафе во время обеда и на разных заседаниях. Внешне мы сохранили отношения ученика и учителя, но я ощущал трещинку, которая возникла, когда я защитил диссертацию. Профессор несколько ревниво отнесся к моему желанию работать самостоятельно. Обычно он держал учеников под крылом, пока они не защищали докторскую. Может быть, я был неправ, когда отделялся, не знаю. Но внешне, повторяю, все осталось по-прежнему.

— Читал отчет Арсика и Игнатия Семеновича об элементе, — сказал он. — Остроумно. Надо патентовать… А как твои дела?

— Пока не густо, — сказал я. — Сделал два счетчика. Бьюсь над устройством ввода, оно съедает все быстродействие…

— Ну-ну… — сказал профессор, скользя взглядом по установкам. — Кстати, мне рассказывали о приборе Томашевича. Где он?

Я кивнул на установку Арсика. За нею как раз сидела Татьяна Павловна Сизова, ученый секретарь. Арсик помогал ей настраиваться на «сердечко, пронзенное стрелой». Профессор подошел к ним и, склонив голову набок, принялся рассматривать детали установки.

Татьяна Павловна оторвалась от окуляров и покраснела.

— Я вас, Татьяна Павловна, и не узнал, — сказал Галилеев. — Вы в последнее время помолодели.

— Что вы, Константин Юрьевич! — смутилась она.

— Можно взглянуть? — спросил профессор. Татьяна Павловна встала и уступила ему место за окулярами. Профессор дал Арсику обмотать свою руку ленточкой, добродушно шутя по этому поводу. Он говорил что-то про кабинет физиотерапии. Потом он приник к окулярам и обозрел все диапазоны. Смотрел он около получаса. Это была очень сильная доза, по моим понятиям.

— Так… Занятно, — сказал он и встал. Лицо его было непроницаемо. — Между прочим, если смотреть будете вы, а управлять спектрами буду я, эффект может быть другим. Вы об этом подумали? — обратился он к Арсику.

— Нет… — сказал Арсик после паузы.

— То-то, — спокойно произнес профессор и ушел из лаборатории.

Арсик тут же тактично выпроводил Татьяну Павловну и принялся возбужденно бегать от стола к столу.

— Каков старик! — восклицал он. — Как же мы это упустили?

— Не может быть ничего страшного… — сказал я неуверенно.

— А вдруг?… Мы с тобой думаем, что у каждого есть благородные чувства. Есть душа, есть потребность любить… А если это не так? Представь себе, что я обмотаю этой ленточкой руку законченного негодяя, а смотреть картинки будут Катя с Шурочкой… Кто сказал, что полосы спектра пробуждают только добрые чувства? Ненависть, зависть, злоба тоже чрезвычайно эмоциональны…

— Надо проверить, — сказал я.

Арсик остолбенел. Он уставился на меня с ужасом.

— Как?! — вскричал он. — Ты понимаешь, что говоришь? Кого ты возьмешь в испытуемые?

— Любого из нас, — спокойно сказал я. — Или ты полагаешь, что мы все ангелы? Что в каждом из нас недостаточно зла и подлости?

— Я могу знать это только о себе. Мне было бы больно, если бы ты… — сказал Арсик, отвернулся и вышел.

Больше мы этой темы не касались. Но Арсик стал еще более задумчив и нервен. Я понимал, чтeq \o (о;?) его мучает. Как всегда бывает в науке, его открытие могло помочь людям, но могло и навредить. Все дело в том, кто им пользуется. Арсик, вероятно, непрерывно думал об этом, да еще подстегивал размышления своими же спектрами.

У него ввалились и покраснели глаза от долгих наблюдений.

Вокруг нашей лаборатории складывалась напряженная обстановка. Ходили разные слухи. Где-то в других лабораториях, на других этажах института, происходили странные события, и их неизменно связывали с установкой Арсика, потому что почти везде были люди, которые ею пользовались.

В лаборатории рентгеноскопии украли сумочку. Одна из сотрудниц немедленно уволилась, потому что не могла больше работать. Ей не давала покоя мысль, что все подозревают друг друга. Тихо, негласно, но подозревают. И это так и было. Ничего в этом не было особенного. Но она уволилась, потому что смотрела свет Арсика.

Самое грустное, что на нее и подумали, когда она уволилась.

Ну, не станешь же каждому тыкать в глаза окуляры, приматывать их за запястье к установке и твердить: «Смотрите! Смотрите, вы станете другими людьми! Потрудитесь немного душою, что вам стоит?»

Интересно, что ходили к нам в лабораторию на сеансы, в основном, одни и те же люди, про которых было и так известно, что совесть у них есть. Многие не ходили из-за лени, а мерзавцев к установке Арсика просто было не подтащить. Они прослышали о чудесных свойствах света и повели войну. Институт раскололся на два лагеря.