– И я не хочу, – подхватила ее шестилетняя сестра.

– Почему? – спросила регистраторша моим голосом. Мне было очень обидно.

– Потому что она странная, – ответила старшая девочка. – Мне показалось, что она мне нравится, а когда я вчера дотронулась до ее руки, она была странной.

– Что значит «странной»? – спросила я. На носу у женщины были очки с толстыми стеклами, поэтому изображение получалось искаженным. Я надевала очки только для чтения.

– Странной, – повторила девочка. – Смешной. У нее кожа жесткая и скользкая, как у змеи. Я отпустила ее руку еще до того, как ей стало плохо, но я сразу поняла, что она противная.

– Да-да, – поддакнула ее сестра.

– Замолчи, Элли, – оборвала старшая девочка. На лице ее было написано, что она сожалеет о том, что вступила в разговор.

– А мне хорошая тетя понравилась, – возразил мальчик. Похоже, он плакал перед визитом в больницу.

Регистраторша по моему приказу отозвала девочек к стойке.

– Идите сюда. У меня кое-что для вас есть. – Она порылась в ящике и достала две круглые мятные конфеты в обертках, а когда старшая из девочек протянула руку, женщина крепко схватила ее за запястье. – Сначала дай я предскажу тебе твое будущее, – прошептала она.

– Отпустите, – также шепотом попросила девочка.

– Тебя зовут Тара Варден. А твою сестру Эллисон. Обе вы живете в большом каменном доме на холме, который вы называете замком. Однажды ночью в вашу спальню войдет огромный зеленый человек с острыми желтыми зубами и разорвет вас на куски, а потом съест.

Девочки попятились, лица их побелели, глаза стали огромными, как блюдца, а челюсти отвисли от страха и изумления.

– А если вы расскажете об этом отцу или матери или кому-нибудь другому, – прошипела регистраторша им вслед, – то зеленый человек придет за вами уже сегодня ночью!

Девочки рухнули на стулья, глядя на женщину с таким ужасом, словно она была змеей. Через несколько минут в приемную вошла пожилая пара, и я позволила регистраторше снова вести себя вежливо и несколько чопорно.

Наверху доктор Хартман как раз заканчивал свои медицинские объяснения Говарду Вардену. В конце коридора старшая сестра Олдсмит проверяла назначения, особо обращая внимание на то, что прописали миссис Доу. В моей палате молодая сестра Сьюэлл осторожно обертывала меня холодными компрессами, чуть ли не подобострастно массируя мне кожу. Я ощущала это очень слабо, но при мысли о том, что моей особе уделяется такое огромное внимание, настроение мое улучшилось. Приятно было вновь чувствовать себя в кругу семьи.

На третий день, а точнее, на третью ночь, я отдыхала. В действительности я перестала спать, просто позволяя парить своему сознанию свободно, наугад перемещаясь от одного объекта к другому. И вдруг я ощутила физическое возбуждение, незнакомое мне уже много лет, – присутствие мужчины, прикосновение его рук, тяжесть его тела, прижимающегося ко мне. Сердце мое учащенно забилось, когда я почувствовала, как его язык проник в мой рот, а пальцы ласкают мою грудь и возятся с пуговицами форменного сестринского платья. Мои собственные руки скользнули вниз, к его ремню, расстегнули молнию на брюках и обхватили твердый член.

Это было отвратительно. Это было непристойно. Сестра Конни Сьюэлл в подсобном помещении развлекалась с каким-то интерном.

Но поскольку спать я все равно не могла, я позволила своему сознанию вернуться к сестре Сьюэлл, утешаясь мыслью, что не являюсь инициатором всего этого, а лишь принимаю пассивное участие в происходящем. Ночь прошла почти незаметно.

Не могу сказать, когда у меня зародилась мысль о том, чтобы вернуться домой. В течение первых нескольких недель, даже месяца, мое пребывание в больнице было неизбежным, но к середине февраля я начала все чаще и чаще задумываться о Чарлстоне и о родном доме. Оставаться в больнице дольше, не привлекая к себе внимания, становилось все труднее. Через три недели доктор Хартман перевел меня в просторную отдельную палату на седьмом этаже, и у большей части персонала сложилось впечатление, что я являюсь очень состоятельной пациенткой, требующей особого ухода. В общем-то, это соответствовало действительности.

Однако оставался администратор, доктор Маркхам, который продолжал интересоваться моим случаем. Он каждый день поднимался на седьмой этаж и старательно пытался что-нибудь разнюхать. Я была вынуждена заставить доктора Хартмана объясниться с ним. Старшая сестра Олдсмит также вступила с ним в переговоры. Наконец я пробралась в сознание этого ничтожества и применила собственные способы убеждения. Но Маркхам оказался на редкость упорным. Дня через четыре он вернулся и вновь принялся допрашивать сестер: кто оплачивает дополнительный уход за миссис Доу, откуда деньги на добавочные медикаменты, исследования, тесты, сканирования и консультации специалистов? Мол, администрация не располагает никакими сведениями о поступлении леди в больницу, нет компьютерных расчетов стоимости проведенных мероприятий, нет данных о том, как будет производиться оплата. Сестра Олдсмит и доктор Хартман согласились встретиться на следующее утро с нашим инквизитором, заведующим больницей, шефом отдела делопроизводства и еще какими-то тремя чиновниками.

В тот вечер я присоединилась к Маркхаму, когда он отправился домой. Автострада через реку Шилкил была перегружена, и я вновь вспомнила о новогодних событиях. Перед поворотом на шоссе Рузвельта я заставила его прижаться к обочине, включить фары и выйти из машины. Пока Маркхам стоял у капота, почесывая лысину и гадая, что же случилось с машиной, все пять полос заполнились несущимися автомобилями, а как раз там, где остановился «крайслер», появился огромный грузовик.

Наш администратор сделал три больших скачка, я успела услышать рев автомобильного гудка, увидеть изумленное выражение на лице водителя приближавшегося грузовика, ощутить немыслимую беготню мыслей Марк-хама, прежде чем удар откинул меня назад, к другим объектам. Я отыскала сестру Сьюэлл и разделила с ней нетерпеливое ожидание конца смены и прихода ее молодого интерна.

Время для меня не имело никакого значения. Я перелетала в прошлое с такой же легкостью, с какой перемещалась из сознания одного человека в другое. Особенно мне нравилось оживлять в памяти те летние месяцы, которые мы проводили в Европе с Ниной и нашим новым другом Вильямом.

Я вспоминала прохладные летние вечера, когда мы втроем гуляли по фешенебельной Рингштрассе, где все, кто хоть что-то представлял собою, щеголяли в своих самых лучших нарядах. Вилли любил ходить в кинотеатр «Колосс» на Нюссдорферштрассе, где неизменно демонстрировались скучные пропагандистские немецкие картины. Однажды вечером я хохотала до слез, глядя, как Джимми Кегни изрыгает потоки отвратительной австро-немецкой речи в первом увиденном мною звуковом фильме.

Затем мы шли выпить и посидеть в баре на Картнерштрассе, общались там с другими компаниями молодых весельчаков, отдыхали в шикарных кожаных креслах и любовались игрой света, отражавшегося от полированных поверхностей красного дерева, стекла, хрома, позолоты и мраморных столиков. Иногда с соседней улицы сюда заходили шикарные проститутки со своими клиентами, и их присутствие добавляло чувственность и кураж в атмосферу вечера.

Несколько раз наши прогулки заканчивались походом в «Симпл» – самое роскошное кабаре Вены. Его полное название было «Симплициссимус», и я отчетливо помню, что там выступали два еврея – Карл Фраке и Фриц Грюнбаум. Даже позднее, когда коричневорубашечники и штурмовики потопили улицы старого города в крови и беспорядках, у этих двух комиков еще оставались покровители, которые покатывались со смеху над их сатирическими скетчами. Странно, но объектами их пародий как раз являлись нацистские стереотипы. Вилли просто заходился от хохота так, что по его покрасневшему лицу текли слезы. Однажды он досмеялся до того, что чуть не задохнулся, и нам с Ниной пришлось колотить его по спине и поочередно предлагать ему свои бокалы с шампанским. Уже после войны он небрежно упомянул о том, что не то Фраке, не то Грюнбаум – не помню, кто именно, – погиб в одном из лагерей, которые находились в ведении Вилли перед тем, как его перевели на Восточный фронт.