«Косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину». И руками делает похабные движения. Что, не помните? Ах, да, вы же англичанин. Шлягер такой был советский, ансамбль «Песняры». А у меня же фамилия девичья Конюхова. Дружки Яся так и грохнули, а Мират, когда сообразил, о чем речь, кинулся на Яся с кулаками. Была жуткая драка. Мират, конечно, получил по первое число. Потом на разбирательстве у директора молчал, отказывался говорить, за что набросился на одноклассника. За хулиганство вылетел из школы — тут еще и Ясев папаша руку приложил. Доучивался Мират в вечёрке, днем работал санитаром в больнице. А поступил в тот же медицинский, куда Яся пристроил папа. Мират нарочно выбрал профессию врача, сам мне потом признавался. Хотел поквитаться. Мечтал, что станет звездой медицины, а ничтожество Ястыков будет ему халат подавать. Мират он знаете какой целеустремленный. Выпьем за него, хорошо? (Выпили за Мирата Виленовича.) В институте они, по-моему, уже не общались. Факультеты были разные, да и тусовки тоже: у одного «мажоры», у другого «зубрилы». Только зря Мират верил, что для медицинской карьеры достаточно только знаний и таланта. Ясь врачом становиться и не собирался, еще до поступления знал, что папа его пристроит в «Медимпорт». Но это ладно, про это вам наверняка Мират говорил. Давайте я вам лучше расскажу, как мы поженились… В девяностом, то есть после школы сколько прошло — лет восемнадцать, что ли? Нет, семнадцать. В общем, полжизни. А тогда казалось, вся жизнь уже позади. Встречаю Мирата — случайно, возле работы. То есть это я думала, что случайно, а встречу-то, конечно, он подстроил. Помнил меня все эти годы, любил. Ждал своего часа и решил, что пора, что дождался. У меня был жуткий период, просто кошмар. Только-только развелась со вторым мужем. Он такая мразь оказался! Поехал в командировку, в Америку (он гебешник был), и дал деру, выбрал свободу. Деньги из Народного банка все снял, умудрился даже втихаря московскую квартиру продать (я у матери была прописана). И всё, финиш. Я без мужа, без денег, без собственного дома, без нормальной работы. Раньше-то я думала, что красавица — это такая профессия, хлебом с икрой всегда обеспечит. А тут тридцать четыре года, вокруг полно красавиц помоложе и пошикарней, и какая там икра, на хлеб еле хватает. И вот встречаю Мирата. Его просто не узнать. Солидный, дорого одет, на «мерседесе». Это тогда еще редкость была, ведь девяностый год. Зашли в ресторан. Выпили, вспомнили школу. Я чувствую — не перегорело в нем. Так смотрит, так молчит! Женщины это сразу видят. Рассказал, что неженат, мол, некогда было, а взглянул, словно хотел сказать «и не на ком». Руку погладил — осторожненько так, будто боялся, что я свою отдерну. Я и подумала: почему нет? Человек столько лет меня любит! Большое ли дело, а ему потом будет что вспомнить. И поехала к нему. У него квартира была — что там бывшая мужнина на Кутузовском. Два этажа, наборный паркет, камин. Мне показалось, прямо дворец. Сели на диван, стали целоваться. Он весь дрожит от счастья, мне лестно. Вдруг, когда уже потянулся лифчик расстегивать, замер — смотрит в упор мне на шею. «Это, говорит, что у тебя? Давно?» А у меня вот здесь родинка была. Я удивилась. Говорю: «Лет десять уже, а что?» Он вдруг к лифчику интерес утратил, давай другие мои родинки разглядывать: под ухом, на виске. «Вот что, говорит, Инга. Едем-ка в клинику. Не нравится мне это». Представляете? Столько лет мечтал об этом моменте, а тут вдруг «едем в клинику»… Налейте-ка. До сих пор, как вспомню, мороз по коже… Короче, начался кошмар: анализы, УЗИ, рентгены. А времени нет, упущено время. Господи, сколько я пережила! Если б не Мират, наверно, рехнулась бы. Он все время был рядом, и не приставал, с нежностями не лез. Хотел меня сначала в Австрию отправить, на операцию. Деньжищи, по тем временам, сумасшедшие, собрал. А потом говорит: «Нет, не пущу. Спасти они тебя, может, и спасут, но всё лицо изуродуют. Здесь резать буду, сам. Сам же после и залатаю. У меня методика новая, революционная». Он тогда был хирургом широкого профиля, но уже готовился уйти в косметологию. Я ему, как Богу, верила. Больше, чем в каких-то там австрийцев… И правильно делала. Вытащил он меня — можно сказать, с того света. Лицо всё искромсал, лимфатические узлы удалил, яичники вырезал — это называется гормональная профилактика. Но спас. И всё время, пока я без лица жила — долгих пять месяцев — тоже был рядом. И любил — не меньше, чем когда я красавицей была. Если хотите знать, именно тогда у нас с ним отношения и начались. И уж безо всякого снисходительства с моей стороны, а с благодарностью, со страстью, с любовью. Вот когда я поняла, что такое настоящая любовь. За это я больше всего Мирату благодарна, еще сильней, чем за спасенную жизнь или за возвращенную красоту. Что там — возвращенную. Когда он на мне свою методу испробовал, я стала куда краше, чем в юности. Да вот, смотрите сами.

Инга взяла с письменного стола фотокарточку в рамке. Снимок был старый, черно-белый. Судя по белому фартуку, увеличенный с выпускной фотографии.

Не такая уж десятиклассница Конюхова была и красотка. Обычное девичье личико. Правда, не кукольное, как теперь, а живое.

За разглядыванием карточки Нику и застал хозяин.

— А, — сказал он. — Реминисценции?

Отобрал у Инги недопитый бокал.

— Всё, милая, всё. Больше не пей. И плакать не надо. — Наклонился, снял с ее лица губами слезу. — Пора ехать.

Она всхлипнула, поцеловала ему руку, а Фандорин с грустью подумал: какая сильная, долгая была любовь, но и она кончилась. Сначала любил он — год за годом, без надежды на взаимность. Теперь любит она, и тоже безответно. Очевидно, Куценко из того разряда людей, которые, добившись поставленной цели, теряют к ней интерес. Разве Мират Виленович виноват в том, что у него такое устройство? Внешне ведет себя безупречно, спасибо и на том.

— Николай Александрович, ваш саквояж уложен. Мира и охранники ждут в подвале. Спасибо вам.

Куценко пожал Фандорину руку — крепко, да еще сверху прикрыл другой рукой.

— Ну, с Богом.

Подземным ходом шли так: впереди охранник, потом Николас с девочкой, потом второй охранник. Туннель был бетонный, с тусклыми лампочками под потолком, ничего романтического. Незаменимая вещь для жилища олигарха, молодец Павел Лукьянович.

Мира переоделась в джинсовый комбинезон и куртку, повязала голову банданой и в этом наряде казалась совсем ребенком. Была она притихшая, напуганная, всё жалась к Фандорину, так что пришлось обнять ее за худенькое плечо.

Так они прошли метров двести или, может, триста и оказались перед низенькой металлической дверью с рулеобразной ручкой.

Первый охранник повернул колесико, выглянул в темноту. Подождал, прислушался, махнул рукой: можно.

После электрического света, даже такого слабого, ночь показалась Николасу не правдоподобно черной — ни огонька вдали, ни звездочки в небе.

Пахло холодной водой, сухими травами, пылью.

— Фонарь включать не буду, — шепнул охранник. — Сейчас глаза привыкнут, спустимся к причалу. Дверь закройте, свет!

Щелкнул металл. Николас оглянулся и не увидел никакой двери — во мраке проглядывал только крутой склон, покрытый дерном.

Выход из туннеля был закамуфлирован безупречно.

— Саня, спускайся пер… — начал говорить тот же охранник, но в темноте что-то чмокнуло, и он поперхнулся.

Голова его бешено дернулась назад, потянула за собой тело, и оно повалилось на прибрежный песок.

В ту же секунду чмокнуло еще раз, и второй телохранитель тоже упал.

Николас опустился на четвереньки, приподнял парню голову и воскликнул:

— Саша! Что с вами?

Но Саша был неподвижен, и изо рта у него, булькая, текла кровь — точь-в-точь, как тогда у капитана Волкова.

Мира отчаянно завизжала, но сразу же подавилась криком, потому что с двух сторон вспыхнули сильные фонари. Остолбеневший Николас увидел в ярком электрическом свете женскую фигуру с длинной трубкой в руке.

— Молодцом, Ника, — раздался спокойный, насмешливый голос. — Всё исполнил, как надо. Девчонку на катер, да чтоб не шумела. Могут услышать. Этих двух суньте в туннель.