– Ты знаешь почему.

– Пожалуйста, Оливия, скажи.

Теперь настал ее черед молчать. В ее голове проносился вихрь мыслей и надежд, и все они замыкались на тех днях, проведенных с Джимом в Ньюпорте и Бостоне. Может быть, Джимми тоже помнит это. Может быть, он надеется, что она подаст ему знак.

«Нет, – сказала она себе. – Не сейчас. Может быть, никогда».

– Оливия? – ворвался в ее мысли голос Джима. – Скажи мне, почему ты это сделала.

– Ты знаешь, почему мы это сделали, – ответила Оливия. – Ты, я и Энни. Наш союз, наша клятва.

– Это единственная причина?

Ей показалось, что она слышит мольбу в его голосе, но она не хотела ее слышать.

– Конечно, нет, – нежно ответила она. – Мы обе любим тебя, Джим.

– А-а, – сказал Джимми.

Из всех, кого знали Энни и Джим, Оливия была единственным человеком, любившим менять места жительства. Большинство нормальных людей считают переезд, как утверждает статистика, явлением того же порядка, что потеря близкого человека или развод. Оливия же говорила, что переезд – это прекрасное развлечение, что каждый ее переезд казался ей волнующим путешествием в новую страну.

– Это настоящее приключение, – говорила она Джиму и Энни. Они гостили у нее в Страсбурге в августе 1994-го. Она как раз перебиралась в Брюссель. – Ты оказываешься в совершенно незнакомом месте, которое надо превратить в свой дом. Надо заводить новых друзей, выяснять, в какие магазины и рестораны лучше ходить…

– И на каком языке лучше говорить, – добавил Джим, чистивший картошку. Все трое были в футболках, джинсах и передниках – шесть последних дней они обедали в ресторане, поэтому в этот вечер решили остаться дома, приготовить обед и помочь Оливии укладывать вещи.

– На этот раз на французском и фламандском. – Оливия сняла крышку с большой кастрюли, с одобрительной улыбкой вдохнула аромат: говядина, курица, окорок и куча пряностей.

– Фламандский – это почти то же самое, что датский? – спросила Энни.

– Не совсем, – ответила Оливия. – Брюссель – двуязычный город. У каждой улицы есть название на французском и на фламандском. – Она зачерпнула ложкой бульон, дала попробовать Джиму. – Ну как?

– Роскошно. Когда мы, наконец, сядем за стол?

– Когда сварится картошка.

– Я была бы в ужасе, – проговорила вдруг Энни.

– Ты о чем? – спросила Оливия.

– Если бы мне надо было уехать в другую страну.

– Но ты уже это пережила, и довольно легко.

– Не так уж и легко, – возразила Энни.

– А ты, Джим? – спросила Оливия. – Ты мог бы расстаться с Америкой?

– Если бы существовала серьезная причина, то конечно.

– Например, женщина, – предположила Энни. – Ты ведь поселился в Бостоне ради Кэри.

– Бостон нельзя назвать чужим для меня, – сказал Джим, – вспомни, что наше фамильное гнездо находится чуть ли не на соседней улице.

– Забавно, – проговорила Оливия, – но я никогда не считала этот претенциозный особняк в Ньюпорте твоим домом.

– Тем не менее так оно и есть, – сказал Джим.

– Я понимаю, но все равно это как-то не укладывается в голове.

Переезды с места на место манили Оливию и тем, что у нее появлялся предлог покопаться в том, что она называла «фамильным сундуком». Это был зеленый кожаный саквояж, который Артур Сегал купил на Пиккадилли вскоре после того, как семья осела в Лондоне. Оливия сложила в него вещи Артура и Эмили, когда закрывала дом в Хэмпстеде.

Когда они уже сидели за столом, Оливия сказала Джиму и Энни, что каждый раз она находит в своем сундуке что-то новое. Когда она переезжала из Нью-Йорка в Женеву, она нашла там старый диктофон Артура с кассетой, которую она раньше не заметила. Оливия до сих пор помнила радостное возбуждение, охватившее ее, когда ей удалось подобрать батарейку к старому прибору и услышать живой голос отца.

– А потом, когда я уезжала из Женевы, – говорила она, наливая всем вина, – я обнаружила пленку в мамином фотоаппарате. Почему-то я всегда думала, что он пустой. Но там была пленка, и я очень расстроилась, подумав, что теперь ее будет невозможно проявить.

– Конечно, после стольких-то лет, – сказал Джим.

– Но, представь, удалось, – вставила Энни. – Ливви показывала мне фотографии.

– Замечательные, радостные фотографии. – Оливия мечтательно улыбнулась. – Джим, я потом их тебе покажу. Мама и папа вместе, кажется во Франции, но наверняка судить трудно, они снимались за городом.

– А что мы найдем на этот раз? – спросил Джим. Оливия покачала головой:

– Наверное, ничего нового. – Она встала и начала убирать посуду со стола. – Уже все сто раз перебрано. Просто приятно взглянуть на все эти старые вещи.

Они выволокли сундук на середину комнаты. Там были милые сердцу семейные реликвии – визитные карточки, свернутые в трубочку дипломы, маленький коротковолновый приемник, который по ночам слушал Артур, записные книжки, благодарственные письма, фотографии. Пачка любовных писем родителей Оливии. После того как она прочла их в 1976 году, она перевязала их ленточкой и дала себе обещание, что никто никогда этих писем больше не прочтет.

– А здесь что? – спросила Энни.

Оливия взглянула на старый кейс из свиной кожи со сломанным замком и вдруг вспомнила, как, сидя на полу на кухне, ломала этот замок маленьким кухонным ножом. Она вспомнила и записку, которую нашла в кейсе. Короткую странную записку отцу от Карлоса Ариаса, написанную незадолго до катастрофы, которую она так и не показала Джимми.

– Ливви? – Энни недоумевающе смотрела на нее.

– В чем дело? – спросил и Джим. Оливия взяла кейс у Энни и открыла его.

– Просто я кое-что вспомнила, – ответила она. Записка была на месте.

Оливия развернула ее и прочла.

«Дорогой Артур!

Потрясен и взволнован известием о том, что ваши подозрения, возможно, небезосновательны. Нам надо поскорее увидеться.

Карлос Ариас».

Оливия взглянула на Джима.

– Я совсем забыла об этой бумажке, – сказала она. – Я нашла ее, когда разбирала лондонский дом. – Она протянула записку Джиму. – Тогда я ничего не поняла. Мы с Энни подумали, что это может тебя расстроить, и я ее убрала.

Джим прочитал записку, нахмурился, озадаченно покачал головой:

– Мне это ни о чем не говорит.

– Это может означать все, что угодно, – сказала Энни. – В том числе что-нибудь самое обыденное.

– Мне не кажется, что речь шла о чем-то обыденном, – заговорила Оливия. – Извини, Джимми, может быть, мне следовало показать тебе эту записку еще тогда?

– Думаю, что я и тогда понял бы не больше, чем сейчас. – Помолчав, он добавил: – И Энни права, я бы, наверное, расстроился.

– Наши отцы довольно редко общались друг с другом, – проговорила Оливия. – У них было мало точек соприкосновения: благотворительность, наша школа – вот, пожалуй, и все. Джимми, может быть, тебе известно больше?

– Нет, – ответил Джим. – Может, у них были какие-нибудь общие дела?

– Вряд ли, – с сомнением пробормотала Энни. – Кораблестроение и искусство – что тут может быть общего?

Джим пожал плечами:

– Не знаю.

– Поговори с Майклом, – предложила Оливия.

– Зачем?

– Он может знать, были ли у них совместные дела.

– Больше чем восемнадцать лет назад?

– Я думаю, вам обоим лучше всего выкинуть это из головы, – мягко проговорила Энни.

– Почему? – удивилась Оливия.

– Потому что вы все равно ничего не узнаете. Записка эта явно личного характера. Мне тогда показалось и сейчас кажется, что отец Джимми был сильно чем-то огорчен. – Она на секунду умолкла, собираясь с мыслями. – И что бы то ни было, по-видимому, и от твоего отца, и от отца Джимми мало что зависело. Так зачем ворошить прошлое?

– Ради любопытства, – сказала Оливия.

– Ты знаешь, что погубило кошку, Ливви?

– Знаю, знаю, – отмахнулась от нее Оливия.