А Хилс сказал так:
— Ведь такой случай бывает один раз в жизни. Понимаешь, родич? Один раз!
— Тогда нам придется идти на Мону без Гэвина, — сказал Рахт.
Вот кто всегда разговаривал прямо.
— А то как же, — откликнулся Хилс. — Конечно. Кто же тащит с собою неудачника.
Рахт помолчал.
— Нельзя так, — сказал он.
— А как? — ответил Хилс. — Если бы он хотел взять штурмом Хиджару, а мы не хотели, — еще бы мы хотели себе погибели! — вот тогда для меня было бы честью пойти с ним туда, куда гонит его злая судьба, раз уж он мой капитан. Но одно дело делить опасность, а другое — безопасность.
Потом эти слова тоже стали пословицей. Говорят, дураку все просто; но Хилс вовсе не был дураком — и все-таки для него на свете не было вопроса, на который не существовал бы ответ. Впрочем, может быть, дело в том, что он тогда тоже был молодым. И Рахт был еще молодым человеком, и сопротивляться обаянию Хилса у него просто не было сил.
— Мы об этом пожалеем, — сказал он.
— Лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал, — ответил Хилс.
Право, эти слова ничуть не меньше годились бы, чтоб стать пословицей, — но им почему-то не повезло.
Вот так и случилось, что, когда Гэвин в третьем дневном часу того дня созвал совет, — каждый пришел на этот совет уже со своим решением.
А с неба летел клик диких гусей. И казалось, что Анх — Дикий Гусь — где-то здесь, рядом. Анх, путешествовавший по Царству Мертвых, Анх — Победитель Метоба, а ведь черный бог Метоб уже был богом, когда Анх одолел его. Говорят, Анх был оборотнем, и, когда он одевался перьями гордого и сильного дикого гуся, подобной ему могучей птицы не бывало под небесами. Анх, что принес людям народа йертан руны, которыми вырезают мудрые стихи и заговорные слова на дереве и камнях… Если бы он был там… Но это лишь казалось.
Мудрость не была с ними в тот день.
И, может быть, поэтому до последней минуты, хотя все знали, что должно произойти, каждому не верилось в это, а верилось, что будет как-то иначе. О, эти яблоки, неисповедимо делящиеся на три половины в душах людских! Все, кроме Гэвина, полагали, что он передумает и те решения, которых хозяева их в глубине души побаивались, так и останутся не нужны. А Гэвин полагал, что его все-таки поймут. Ведь ему-то самому его правота казалась настолько очевидной, что не требовала даже объяснений. В конце концов, никто ведь не удивился три года назад, когда он предпочел утопить эту шайти, а не подстеречь Бирага немного попозже и отбить ее всю целиком!
Человек, что обходил по приказанию Гэвина лагеря, созывая на совет, вернулся (Гэвин кивнул ему молча: садись) и, превратившись из вестника в обычного дружинника, вдруг сразу почувствовал, что этот день ему невмоготу. Просто невмоготу, и все. Вот если бы одеться перьями дикого гуся, как Анх, и рвануть прямо на юг, — туда, куда летят гусиные стаи, — к Моне. Если бы было можно. Прямо сейчас.
«Каанг! Каанг!» — звало с небес.
Дружины и капитаны подходили молча. Рассаживались. Ветер рвался, как будто приглашал подставить ему паруса. Как раз нужный ветер, с севера. Кажвела такая плоская, что невысокие дюны кажутся на ней огромными, как горы. Особенно если сидишь и смотришь на них снизу. И с одной стороны были заросшие тростником дюны, огромные как горы, с другой — серо-зеленое море, а посредине берег, вылизанный штормами, и они.
— … в знак того, что мы здесь собрались по правилам, и того, что будет решено здесь, никто не сможет отменить, — закончил Гэвин положенные слова.
— Если позволят те, кто именитее и старше меня и кому надлежит позволять, я начну вот о чем, — сказал Долф Увалень. Он привез эту новость. Ему и следовало начинать о ней.
— Начинай, — сказал Гэвин.
— Начинай, — сказал Сколтис.
— Конечно, — сказал Сколтен.
— Начинай, — сказал Рахт.
— Давай, — сказал Кормайс. Кормид кивнул.
— Кто же против, — сказал Корммер.
Долф встал, чтоб его дальше было слышно, — неторопливо, как он делал почти все, — и стал рассказывать. Рассказ его был степенный и даже долгий. На самом-то деле ему не следовало пропускать Кормайсов вперед себя — они были более имениты по рождению, зато Долф был старше и домохозяин. Но они постоянно влезали со своим всегдашним нахальством, а Долф пропускал — из-за вечного своего благодушия. Он рассказал все по порядку — как встретилась его «змее» почтовая фандука, как люди с этой фандуки предпочли пойти распоясанными на берег, какую добычу он там взял и какую новость узнал от кормщика и его помощника, с которыми поговорил, прежде чем отпустить. Потом он сказал, что половину этой добычи с отдельного поиска он отдает в общий котел, как и положено, «но это, — добавил он — малый кусок, а с Моны нам может быть кусок куда больше, если мы его не упустим». Потом он неторопливо сел, умостившись поудобнее и подвернув теплый плащ, и из-за этого между его словами и Гэвиновыми прошло чуть-чуть больше времени.
— Объедки Бирага я подбирать не буду, — сказал Гэвин.
Только на этот раз он не усмехнулся.
И как вы думаете, что сказал после этого Йолмер? Правильно. Он ничего не сказал. Даже он.
Все молчали. Никто не шелохнулся. У них на глазах только что умерла легенда — легенда об Удаче Гэвина. Только ветер свистел, клоня тростники, и еще в вышине, не видные с земли, с ясным величавым криком пролетали на юг дикие гуси, среди которых не было ни одного мудрого оборотня.
«Каанг!»
— Такими объедками, — сказал Сколтис, — можно накормить три округи, и еще останется.
— А вы, небось, уже и ложки приготовили, — проговорил спокойно Гэвин.
И опять все молчали. А потом Корммер усмехнулся.
— А почему бы нет?
— Длинные должны быть ложки, — сказал Гэвин.
И встал. Просто встал, подхватил свой щит, повернулся и пошел прочь между сидящими дружинниками — в ту сторону, где стоял его шатер.
Но тут Борн, сын Борна Честного, вскочил тоже, бросился за ним, перепрыгнул через чьи-то ноги, оказавшиеся на пути, и встал перед Гэвином.
— Так, значит, не ведешь нас на Мону? — выдохнул он.
Он был спокойный человек, а когда спокойный человек начинает совершать бурные поступки, он превзойдет в этом всех задир из дома Ямеров и из какого угодно дома. Потому что горячий человек вроде Ямхира уже кое-как привык к своей горячности, а с непривычки люди как раз и вытворяют такое, чего сами от себя не могли ожидать и перед чем остановится даже Гэвин, уходящий с совета.
— Борн, — сказал он, — я не покупал Дом Боярышника до пятого колена, это верно. Но и Дом Боярышника не покупал права требовать от меня работы как от наемника, — тем более на Моне, где и мне, и вам делать нечего!
— Тогда… — сказал Борн едва не сорвавшимся голосом, — между нашими домами не будет вовсе никаких покупок! — И когда корабли вернулись домой, эти слова, уж конечно, пересказали Хюдор вперед всех. Потому что они означали — не будет у Гэвина свадьбы. А Гэвин тоже уже озлился.
— Не бывать такому, чтобы женщина оказалась мне дороже моей чести! — сказал он.
И эти слова, конечно же, тоже пересказали Хюдор. На худое всегда найдется столько вестников — и откуда так богат ими становится белый свет!
А Гэвин пошел дальше. Для этого ему пришлось обогнуть Борна, потому что тот стоял, словно врос в песок, как каменный, — будто Заклинание Неподвижности на него поставили. Он стоял, все еще вскинув голову, как будто все еще смотрел на Гэвина, — которого перед ним уже не было.
— Ну вот, кто тебя просил! — сказал Сколтис. — Он ушел бы, ничего не сказавши. Он так бы и ушел. Ну вот, кто тебя просил, Борн!
— Это ничего не значит, — сказал Рахт. Он уже понял, что произойдет, если получится, что этими вот словами Гэвин только что закрыл им дорогу на Мону. Худо тогда придется Дому Щитов и всякому, кто стоит за Дом Щитов, осенью… а впрочем, какое там осенью! Прямо сейчас, когда пройдет у людей это их изумление. Гэвин все еще шел, пробираясь между сидящими, они на него недоуменно оглядывались, до задних рядов наверняка еще не дошли слова, прозвучавшие в середине, — там успели увидеть только то, как Борн вскочил. Если бы Рахт успел додумать до конца — о том, что худо тогда придется и ему тоже, оттого что он Гэвинов родич и обязан будет вступиться за Дом Щитов, — может быть, его это бы и остановило. Но времени на это совершенно не было, думать нужно было быстро и говорить нужно было быстро. — Это ничего не значит, — громко сказал Рахт, вставая. — Мы можем начать новое обсуждение.
