— А моим ответным даром тебе будет, Йиррин, сын Ранзи, не золото и не серебро, а та вещь, которой добывают и серебро, и золото.

«Меч», — подумали люди. Но Гэвин продолжал:

— Имя у нее звериное, но другу она может быть верна, как человек. Ее знают уже демоны во многих морях, а если ты, Йиррин, окажешься для нее человеком, которого она достойна, — я думаю, узнают и во многих других тоже. Штевни у нее тверды, как рог, киль скользит водою так легко, как лыжа по пасту, а какая обшивка — это Йиррин знает, сам ее укреплял.

Подарок полагается хвалить как следует, поэтому Гэвин еще много добрых слов сказал о «Лосе». Потом Йиррин поблагодарил, как полагается. Он покраснел, но надеялся, что в свете костра это не заметно.

Дар был княжеский. Нельзя даже сказать, что королевский, — короли никогда такого не дарили на людской памяти. Вот торговые корабли, нагруженные товарами, короли даривали своим певцам, это верно.

В деньгах «Лось» стоил одиннадцать мер серебром. А ведь цена боевых кораблей, измеряется не только деньгами…

Потом расщедрились и многие другие из тех, кто там был, — трудно им было удержаться. Рахт (пришел, как обещал) сказал так:

— Корабль у тебя уже есть; а найдется и у меня для тебя такая вещь, которой добывают и серебро, и золото.

Меч. Меч Рахта Проливного. Йиррин покраснел еще больше.

— Я уменьшаю твой дар, Рахт, — сказал он, — прости, но я не могу оставить тебя без меча.

И отдал Рахту свой. Сам по себе его меч был не хуже. Но славой…

А впрочем, меч, которым обменялся с ним Йиррин Певец, Рахт, сын Рахмера, достаточно прославил потом. А поскольку это был «морской» меч, то на Горе Поворота, где он погиб, Рахт сломал другой клинок, а этот перешел к его сыну. Во всяком случае, так утверждается в скелах об Йолмурфарас, а не верить им нет причин.

Короче говоря, Йиррина в тот вечер задарили со всех сторон. Но с самым первым подарком — с «Лосем» — ничто, конечно, не могло сравниться.

Какое там сравниться! Этого никто даже и понять не мог.

А на следующее утро на горизонте, промытом дочиста вчерашним дождем, объявилась еще одна «змея». Люди, смотревшие, как она пробирается между мелями, не знали, что с собою она везет судьбу.

Был это корабль Долфа Увальня. Что жедо добычи, то ему подвернулось почтовое суденышко — и вести в умах у корабельщиков с этой фандуки.

Не так уж далеко от них, на острове Мона, человек, потерявший даже свое имя где-то в дыму арьяка, зашел слишком далеко в шелковые чертоги, чтобы найти дорогу обратно. Ему все еще казалось, что он бродит среди поющих дождей, раздвигая руками багряные облака, и под ногами у него шевелятся города и страны, — а в это время душа его уже входила в узкие двери Страны Мертвых, где не бывает ни облаков, ни дождей. В очередной раз остановившиеся катапульты починить было некому.

Потерявшие на двух бесполезных штурмах уже достаточно людей капитаны смотрели друг на друга, как волки из разных стай. В том, что произошло, винить они могли двоих; последующие события довольно трудно понять, и очень может быть, что сами они их не понимали, — но в конце концов в живых остался Бираг Зилет, а Толдейг, сын Толда, отправился догонять арьякварта, за которым он не уследил; и, как утверждают, отправился от Бираговой руки. Поединком это не было, а чем было — неизвестно. После этого Бираг завязал с монахами Моны переговоры. Он требовал выкуп за то, чтоб пираты ушли, в противном случае угрожая еще одним штурмом, которого якобы требуют от него его капитаны.

Монахи в ответ заявляли, что в конце концов, если дойдет до такой беды, они вынуждены будут прибегнуть к тем средствам из древних знаний, хранящихся в монастыре, которыми невозможно пользоваться, не губя свои надежды на чистоту и слияние с чистотой, не только посвящаемым Трижды Царственному, но и никакому человеку, ибо изобрел эти средства наверняка не кто иной, как Лжец — отец всякой грязи и непогоды, зла и порождений его, любящий разрушения и смерть.

В попытках представить себе, с одной стороны, что такое средства из древних знаний, превосходящие все то, чем до сих пор отбивались монахи Моны, а с другой стороны, что такое штурм пиратов с севера, доведенных до забвения всего на свете, включая собственную жизнь и смерть, — стороны торговались довольно долго. Монахи упирали на то, что подношения в последние годы стали реже и монастырь приходит в запустение, а Бираг — на то, что у каждого из его молодцов есть глотка для того, чтобы жрать, и две руки для того, чтобы добывать себе то, за что жратву покупают, и если на каждого выйдет меньше, чем по десять мер серебром, они его просто не поймут. В конце концов сговорились на восьми на каждого.

Бираг Зилет ушел, а Мона осталась — разоренная только на треть этим выкупом (молва утверждала, что и меньше), с рядами ратников, запасами смолы, камней и всего прочего, опустошенными двумя штурмами, с охранными заклинаниями вокруг, часть из которых поломал Бираг смертями тех монахов, что их держали, часть легко можно было преодолеть по его следам, а часть распалась сама за пять месяцев осады, и наверняка монахи не успели их восстановить; с проломом в западной стене, доведенным почти до половины, и со славой, которая ждала всякого, кто посмотрит на стены неприступной Моны с внутренней стороны.

Долфу Увальню из всего этого было известно только то, что Бираг ушел, получив выкуп, а Мона осталась. Долф считал, что «можно попробовать». Во всяком случае, так передал Гэвину Ауши, сын Дейди, эту новость, а именно он передал ее потому, что у него были на корабле Долфа свойственники, и, когда вернулась Долфова «змея», Ауши, конечно же, пошел к ним в гости. Впрочем, Долф и сам эту новость не скрывал и охотно делился ею со всеми, как не скрывал и своего мнения.

Что же до Гэвина, то он на это сказал, усмехнувшись:

— Объедки Бирага я подбирать не буду.

От такой выгоды отказываются только очень неудачливые люди. Очень.

Самое удивительное, может быть, то, что никому не вздумалось сказать, будто Гэвин сробел перед монскими стенами. Даже Йолмеру, сыну Йолмера. Точно так же, как Гэвин позволял себе ездить в некрашеных одеждах, не допуская и мысли, что кому-то покажется, будто он не богатый человек, так и здесь — даже ему самому такой мысли не пришло. С первого взгляда было очевидно, что это — бессмысленный каприз. Блажь. Короче говоря, невезение.

— Гэвин, — сказал сразу Йиррии. Переубеждать тут было поздно, но хоть что-то спасти… — Когда ты сказал, что хиджарский караван с Шелковых Островов — слишком мешкотно, это еще так-сяк было понятно. Когда ты сказал про Плаю… Ладно. Но вот это! Это уже совсем никто не сможет понять.

Гэвин только посмотрел на него.

— Если не смогут, — заметил он, — им же хуже.

— Чтобы это понять, — не отступил Йиррин, — нужно быть Гэвином, сыном Гэвира, которого Бираг обманул три воды назад!

— Он меня не обманул, — сказал Гэвин. — Он меня н е обманул. В том-то все и дело.

А вот о том, почему случилось, что слова эти стали известны на всех кораблях, придется поговорить особо. Само собой, дружинники Гэвина никому о них не сказали. Мало ли что может слететь с языка. Может, он еще передумает. Никогда в жизни не передумывал, а тут — кто его знает — вдруг возьмет да передумает. Неужели люди не имеют права надеяться на чудо, в конце концов?

Но среди полонянок, все не перестававших всхлипывать с самого острова Певкина, была одна, язык чьих причитаний между всхлипываниями оказалось можно разобрать, если прислушаться. Охая и вздыхая, она повторяла проклятия тому дню и часу, когда ее муж нанялся кормщиком на «Бурую корову» и взял с собою в плавание молодую жену, как частенько делают это кормщики на торговых кораблях.