И еще странное тогда случилось дело, до того странное, что не знаешь даже, как и начать о нем. Было это в проливе Аалбай, где террасы полей спускаются почти до самого моря, деревни круглы, как шляпы здешних крестьянок, а до береговых гарнизонов кричи — не докричишься, оттого что продовольствие для гарнизонов уворовано вельможами на три года вперед.

Корабли разошлись похозяйничать на обоих берегах пролива, чтоб не приходить на остров Иллон с пустыми руками (в Чьянвене их добыча не полоном исчислялась); поскольку приставали они к берегам и заходили к речки в разных местах все одновременно, тамошние люди не успевали ни сбежать в горы, ни повернуться, а разве что закричать в испуге «Мореглазые!» или еще: «Канмели Гэвин!» — а именно так, Канмели, что означает Зеленый Мыс, звали Гэвина на своем странном певучем языке жители здешних островов, а вслед за ними и корабельщики всего Гийт-Чанта-Гийт.

Не то чтобы, конечно, кричавшие так люди догадывались, что перед ними корабль из флотилии Гэвина, — а просто с того лета семь вод назад, когда появились у Гэвина пурпурные паруса, здешние люди, очень почтительно относившиеся к своей Восьмирукой Богине, именем Канмели Гэвина прозвали все самое дурное и разрушительное: самые злые тайфуны, самые яростные наскоки пиратов и самых рьяных сборщиков налогов, ворча им вслед:

— Второй Канмели Гэвин по наши души!

А «Дубовый Борт» в это время стоял в проливе, на тот случай, если пройдет вдруг здесь стоящий корабль. Нигде нету, кажется, такой голубой воды, как в проливе Аалбай. Ее цвет настолько красив, что кажется ненастоящим, и такой же ненастоящий — белый цвет островков, а настоящее там только солнце, что время от времени ныряет за случайные облака и россыпью пятнышек лежит на волнах.

«Дубовый Борт» стоял за островком, настороженно-ленивый, и однообразие ненастоящей воды и ненастоящих скал вокруг нагоняло скуку, а Гэвин с кормщиком в одиннадцатый раз начинали партию в тавлеи, — и вот тогда между островков вынырнула широконосая барка, свершающая путь свой раз в сто лет. Та, что попалась Гэвину семь вод назад и сделала его Канмели Гэвином. Та, святость которой больше просторов неба и земли, и золотом украшены столбы ее балдахина, и нефритовая улыбка Богини из-под этого балдахина прекращает войны и останавливает торговлю — раз в сто лет, пока барка странствует между святилищами на островах…

Вовсе не здесь Зеленый Мыс, и даже нет ни одного поблизости святилища Богини, чьи изображения в восьми руках держат восемь змей, на которых покоится земля.

(Во что только, думал Гэвин, не верят эти глупцы на юге!) Сгорела та барка, и нет сил на свете, способных вернуть прошлое назад, но вот оно, прошлое, — проплывало мпмо золотым лебедем, развернув все своп паруса.

— Фаги! — охрипнув, обернулся Гэвин к кормщику. Кормщика он не менял все эти семь вод. — Фаги, это?..

Кормщик тоже вскочил и, словно одеревенев, смотрел незряче перед собой, и рот его раздирала зевота…

— Фаги! — Гэвин тряхнул его за плечо, но тот повалился на своего капитана — Гэвин едва успел его подхватить, опустить возле рулевого весла. Он оглянулся кругом — команда засыпала прямо на глазах, оседая на палубу. «Ди-фарм, Сонное Заклятие, — подумал Гэвин, — но ведь мы же защищены, ни один здешний колдун не сумеет эту защиту превозмочь…»

«Дубовый Борт» затих, не поскрипывал, стояли волны, стояли в небе островами облака — шла одна барка. Она надвигалась, как солнце на рассвете, белоснежный парус ее развернулся вполнеба, и Гэвин не мог опустить глаза, он видел только парус, и только изображение на парусе — сияющий 1Цпт.

А потом возникла рука, что протянулась ниоткуда и взяла этот щит, а потом словно бы проступил из света Тот, кому принадлежала рука. Он былпочти совсем похож на рассказываемое о нем. Обнаженный до пояса, в кожаных штанах с бахромой, молодое могучее тело цвета меди блестело не меньше, чем щит в его руке, и двигался он легко, точно танцуя. Он шел вдоль пролива, переступая с островка на островок, и шел, оборачиваясь и глядя на Гэвина, а лицо у него было такое, словно он хочет — и не может остановиться; странное лицо, которого никогда не бывает у Лура из рассказов, где он вечен, юн и хохочет, потрясая копьем.

А спустя мгновение завеса света словно еще чуть раздвинулась перед Гэвином, и он увидел летящую над плечом у Щита Мира прекрасную и грозную деву, неумолимую и величественную, какой может быть только Его судьба. От взгляда на нее Гэвин зажмурился, как от удара.

Потом он проснулся, и оказалось, что он лежит рядом с Фаги, кормщиком; и проснулась постепенно команда «Дубового Борта», которая не помнила никакой храмовой барки — помнила только тарнби с прямым парусом, вывернувший из-за островков.

— Проверить бы нас надо, — сказал Гэвин чуть не с тоскoй. — Ведь Ойссо Искуснице большой стыд будет, если ее защиту прошибли.

Он это сказал, разговаривая со своими людьми на носу корабля; те, кто там был, почти что боязливо переглянулись. Таким своего капитана они никогда раньше не видели.

— Да надо бы, — сказал один из них, по имени Ауши, сын Дейди.

Но, когда корабли вернулись домой, тут уж было не до этой проверки.

Люди говорили потом, что на тарибне плыл, верно, достаточно искусный и могущественный колдун; чтоб не попасться пиратам в руки, он напустил-таки на них ди-фарм, а в зачарованном этом сне уже чего только не могло присниться Гэвину… И он так и не знал, правдивый это сои или нет. Может быть, он сам себе этот сон придумал, как бывает с людьми, когда они слишком сильно ждут чего-то или хотят что-то понять; а может ведь и придуманный сон оказаться правдой. Сны — это такая вещь.

И еще через несколько дней, уходя из пролива Аалбай, флотилия Гэвина встретилась с кайянским морским патрулем и приняла бой. В Добычливых Водах тогда пираты-северяне с Внешних Островов не уступали дорогу никому, кроме военных судов, да и то не всегда. Патрули же, повстречав их в открытом море, предпочитали тоже не связываться, а ограничивались тем, чтоб проводить проклятое отродье нечистот морских по направлению к соседнему острову, надеясь, что на этот раз будут ограблены чужие, а не их берега. Но в тот день на патруле решили, что сытые, отяжелевшие «змеи» могут сами стать дичью, а не охотниками.

Им и вправду следовало думать побольше о том, чтоб сохранить свой груз, а не о том, чтобы проучить кайянцев за дерзость. Способ для этого был теперь только один — драться. Капитаны уже остервенели от подозрений и свар; а как у дружин их чесались руки, видел Силтайн-Гат и многие другие острова на пути. Возможности наброситься на кого-нибудь все обрадовались нехорошей радостью, и злость, копившуюся на все не отстающее от них невезение, довелось узнать на своей шкуре кайянскому патрулю. «Полон под палубу!» — и неважно, неважно, задохнется ли кто-нибудь из полоняников там, связанный, забитый втугую с другими в низкое подпалубное пространство, чтоб не пропал и не мешался под ногами; живы будем — вынем, не будем — смерть решит за нас. «Мачту в колыбель!» — а вот тут уже все куда осторожнее, и те, кто на лебедках, и те, кто подхватывает и укладывает, но здесь все точно и стремительно и делано бесчисленно раз, за шесть минут все снасти убраны по-боевому; а между тем уже надеваются доспехи, раздаются полные колчаны, капитан стоит на «боевой корме», от нетерпения притопывая ногой, и разговаривают между собой рога языком, непонятным для моряков на патрульном корабле, хоть и доносит до них этот разговор ветер, — темные полоски кораблей «мореглазых» заходят с ветра, по пиратской своей привычке.

Сложная вязь жизни на юге тогда северянам была невдомек. Их не интересовало то, что Кайяна купила себе (само собою, за взятки и подачки) часть здешнего побережья, дабы устроить здесь всепогодный порт; не касалось их и то, как и на каких условиях поставляет Хиджара своим союзникам «белый огонь» — конечно, понемногу, ибо союзников следует держать на короткой привязи. Единственное, что занимало их, — то, что на парусах патрульных галер был алый разлапистый дракон Кайяны.