— Ты здесь?
В нем слышно было не сказанное, удивленное: «Ты все еще здесь?» Тогда Хюдор побежала к себе одеваться. На дворе она остановилась на мгновение: над горою Дальний Взгляд вправду уходил в небо ровными сильными толчками сигнальный дым. Раз-два-три, перерыв, раз-два-три, перерыв. Когда завидят пиратов, дым перекрывают так: раз-два, перерыв. По свистящему ветром небу серый дым стелился ровно и натянуто, точно якорный канат, держащий рвущиеся прочь облака. Вокруг Хюдор все уже собирались вовсю, пробежал, чуть не толкнув ее, работник в конюшню, крича на бегу:
— Вывожу, хозяйка-а-а!
«Одеваться, — подумала Хюдор. — Да, конечно. Не поедешь же так». Она собиралась очень скоро, но спокойно; женщина, сунувшаяся было в ее светлицу помогать, тут же вспомнила еще какое-то дело — убежала. Хюдор не задумывалась никогда, что почувствует она в этот день. Просто ждала, и все, зная, что однажды дождется. А вот теперь — ничего и не чувствовала. Ей так хорошо было ждать, что она забыла даже о том времени, когда этому придет конец. И сейчас вдруг, впервые за лето, она задумалась: а если?.. «Нет, — подумала она, — не может быть. Я наколдовала себе Гэвина на эту осень. Звезды видели, и видела вода. Они уже вернулись, и теперь ничего не может быть худого».
Когда она вплетала в среднюю косу испещренную диковинными письменами монетку на ленте (хороший оберег, как будто бы тревожилась о чем-то, будто хотела отвести беду), руки у нее не дрожали, но дрожало сердце. От нетерпения, и еще от чего-то. «Есть, — точно заклинание проговорила она про себя, — порядок неизменный: дочь, красавица-невеста, а потом — жена, хозяйка, мать для дочерей прекрасных, так заведено издревле». Теперь они вернулись, и все будет как заведено издревле. Завязывая золотом шитую налобную повязку, ту самую, в которой танцевала она в этом году Урожайной Королевой, Хюдор опять почувствовала, как стучит у нее сердце — по тому, как забилась гулко кровь в висках.
Когда она вышла и спустилась по лестнице, мать посмотрела на нее несколько неодобрительно. Это, конечно, хорошо — не выказывать своих чувств, именно так и достойно поступать женщине из именитого рода, а Борны, хоть и не слишком богаты — а может быть, именно благодаря этому, — по-настоящему правильный род. На таких, как Борны, держится земля, и держится мир на этой земле. Но все-таки что это — ее жених вернулся из-за моря, а она ходит преспокойная, как ледяная щука? А еще Магрун не понравилось, что Хюдор оделась как-то по-обыкновенному, просто как в гости. Впрочем, в дорогу… Дернув девушку за рукав, она спросила:
— А нарукавья где?
Она не могла допустить, чтоб Хюдор встречала своего Гэвина, не надев его подарка. На что это было бы похоже?
— Я взяла, — сказала Хюдор. — Там надену.
Во дворе она увидела отца — старого Борна, Борна Честного, как его еще прозывали. «Старым» зовут частенько мужчину, если сыновья у него уже взрослые, просто чтоб отличить, а на деле оп был совсем еще не стар, и если его сейчас подсаживали в седло двое работников, а сын держал повод, так это потому, что именно так надлежит садиться в седло именитому человеку, когда он отправляется в торжественную поездку.
Седло у него было крашеное, яркое, багряное, на плечах теплый плащ, а на голове — меховая шапка, и под плащом богатый табир и высокие, тоже крашеные сапоги. Между сапогами и табиром множеством складок теснились пышные черные шаровары. Табир на его могучей груди топорщился так, как будто под него надета кольчуга. В руки ему дали топор с железком, выложенным серебром, и теперь уже можно было ехать.
Бори Честный взял поводья, обернулся на женщин у дверей гостевого дома и сказал громко и весело:
— Что же, кони вам нехороши? Ехать не думаете?
Магрун замешкалась еще на мгновение, говоря что-то работнику. А Хюдор оказалась вдруг возле отцовского коня (погладила мимоходом шелковистый храп, улыбнулась его пофыркиванию: «Умница, Горошек, умница»), держалась за уздечку, поднимая голову (какой высокий конь Горошек все-таки!), говорила что-то, сама удивляясь тому, что говорит:
— Как ты думаешь, Кетиль выехала уже?
— До них сигнал еще раньше, чем до нас, должен был дойти — с Дозорной-то Горки, — отвечал отец, улыбаясь. — Конечно, можно было б и не торопиться.
А слова, которые не говорила сейчас Хюдор, но которые, казалось, звучали сейчас, были: «Мне хорошо жилось тут, на твоем хуторе, отец. Всем хорош Широкий Двор, и хорошо быть в нем дочерью и невестой, но уже пришли за мною мои корабли, и жена и хозяйка я буду хоть и недалеко — а не тут…» — «А ты что ж, думаешь, я не отпущу тебя, дочка?» — ласково смеялись ей в ответ несказанные слова. «Мне хорошо тут жилось, — говорила молча Хюдор. — Будут у меня теперь и другие родичи, и, может быть, не здесь мое сердце, но кровь моя и я сама — навсегда здесь. Прощай, отец, прощай…»
— … Ведь это они пока от границы до Капищного Фьорда доплывут — со Щитов два раза в деревню поспеть можно. А только я думаю, — Борн улыбнулся лукаво, — она уже выехала.
— Наверно, — согласилась Хюдор. Кетиль тоже ведь торопится. Она тоже ждет двоих…
Потом Хюдор взобралась на своего Бурого; ветер жестоко затрепал ее плащ, и какие-то мгновения, борясь с ним и запахиваясь поплотней, она думала: ветер с северо-запада, корабли идут под парусами, но круто к ветру — да, покуда она доберется до Капищного Фьорда и деревни, пурпурные паруса вскоре покажутся там. Она продолжала об этом думать почти полдороги, а потом и вовсе перестала думать о чем-нибудь.
На тропе они стали встречать и других соседей, торопящихся туда же, кто верхом, кто пехом. А возле перевоза через Капищный Фьорд собралась уже целая толпа. Перевозчик, подгоняя свою лодку к ним, весело смеялся. «Эх, побольше бы таких деньков, — говорил он, блестя задорно зубами с темного бородатого лица, — вот я бы подзаработал!» Он был человек Дьялверов — платил им за нанятую у них лодку. Дорогою он, пошучивая и ловко налегая на рулевое весло, болтал вовсю, перечисляя, кто уже проехал, а кто еще не проехал, но проедет вскоре. Из-за того, что корабли приходили все вместе и должны были пристать не каждый к своей земле поближе, а все разом в Капищном Фьорде, встречать их чуть ли не полной округе пришлось бы там собраться. Но с дальних концов — с Песчаников да со Сколтисовых земель — точно ужне успеют. Еще перевозчик сказал:
— А из дома Щитов-то как красиво мимо меня прокатили! Да на собственной лодке, да под парусом!
И Хюдор улыбнулась: ну уж конечно, Кетиль не упустила случая пофорсить, уж она-то будет там вперед всех.
Ветер бился над фьордом как-то уж совсем непонятно, и еще задувая сверху, так что приходилось налегать и на весла; отец Хюдор и ее брат, и двое их работников, да и прочие путники гребли вместе с корабельщиками, а Хюдор с женщинами сидела на корме, неподалеку от весело болтающего кормчего.
Она совсем замерзла и, обхватив плотно колени, закутавшись плащом, смотрела перед собой на парус: как неровно дергаются полосы его под ветром, то хлопнут, то опадут, то мотнутся вбок; а паром шел, почти не качаясь, по ровной воде фьорда. И Хюдор не знала сейчас, хочется ли ей поторопить этот парус, и ветер, и весла, и скалы, надвигающиеся впереди, или хочется остановить их, чтоб не спешили, чтоб дали время помедлить, как путнику перед порогом, — да, теперь уж она не была больше волной, идущей к берегу и знающей точно, что времени у нее столько ровно, сколько следует быть.
Возле Одинца-скалы их высадили: свели по сходням с носа лодки зафыркавших испуганно лошадей, и дальше еще надо было немного спуститься вдоль воды к Огороженному Мысу, к месту схода. Люди тут и живут вокруг, когда приезжают на сход; Борны проехали сразу туда, где место их палаток, и увидали там уже порядочно и людей, и лошадей, и далее разожженный костер, у которого кто-то грелся; часть их приверженцев была уже тут как тут и располагалась. Родичи тех, кто отправился с Борном, сыном Борна, в поход, приветствовали отца их капитана, женщины, кто оказывался рядом, останавливались, глядели на Хюдор и на Магрун, дочь Ямера, гордо и красиво ехавшую направо от нее, и по всему полю кругом уже тащили жерди, и ставили их на земляные стены палаток, и накрывали сверху, и на участке Борнов, и вправо — на участке Элхов, и сзади — на участке Дьялверов, а слева — на участке Ямеров — еще было почти пусто; и дальше, дальше — по всему полю, повсюду, а по равнине, казалось, рассыпали бисер из разноцветной конской шерсти и бурых дорожных плащей.
