«Да, он же самый настоящий сталинист!» — мысленно воскликнул несколько изумленный вождь и поймал себя на том, что от осознания этого ему все-таки приятно. Ну что же, ничто человеческое и товарищу Сталину не чуждо.

…Они мирно сидели за столом и неторопливо обедали, время этому уже приспело.

— Вы, конечно, знакомы с работой Эриха Фромма «Бегство от свободы», — полуутверждающе, полувопросительно сказал доцент Головко.

— Это вы про садо-мазохистскую личность, которая тяготеет к авторитарности? — насмешливо улыбнувшись, Сталин ткнул в сторону мафиози мундштуком трубки. — Человек, утверждает этот американский ученик и одновременно ревизор Фрейда, человек восхищается, понимаешь, авторитарностью и склоняется к подчинению ей, и в то же время он сам хочет быть авторитарным, и подчинять собственной воле других.

Но что здесь, в этих словах оригинального?! Подобные идеи стары, как мир… Тот же Теодор Адорно — известно вам, доцент, такое имя? — обнаружил в толпе, именуемой человечеством, некую авторитарную, понимаешь, личность, раздираемую тягой к власти с одной стороны, и борьбой против любой власти — с другой. Вы посещаете нынешние митинги?

— Посылаю надежных людей, — с готовностью ответил Головко, — чтоб нюхали что к чему. А сам за ними по ящику наблюдаю.

Он кивнул в сторону плоского телевизора марки «Сони», вмонтированного в шкаф-стену из красного дерева.

— Правильно поступаете, гражданин доцент, — одобрил Сталин. — Всегда опасайтесь толпы! В ней авторитарная личность, а по существу дикарь во взбесившемся, понимаешь, стаде, мечется от сладких грез к взрывоподобной жестокости, стараясь тем самым вытеснить из сознания тяжкие грехи конформизма.

Именно автоматический конформизм, это уже по Фромму, привлекает толпы людей на митинги, которые по сути своей вовсе не проявление некоей, понимаешь, свободы, скорее наоборот: митинги ведь тоже кто-то организует. И когда человек бросается в духовную клетку митинга, он как раз и бежит, понимаешь, от свободы, ему вовсе не нужна свобода. Большинство людей, я бы даже сказал — подавляющее, понимаешь, большинство, как раз и боится свободы. Участвуя в митинге, вы утверждаете самого себя, добровольно втискиваетесь в прокрустово ложе того типа личности, который вам предлагают устроители очередного сборища. И, как я понимаю, вам ни к чему быть марионеткой в руках тех, у кого личность давно, понимаешь, замещена ломехузами. Впрочем, они сами и есть самые подлинные ломехузы, ваши первейшие ныне конкуренты.

— Это так, — важно кивнул внимавший вождю доцент, ему ужас как импонировало, что сам товарищ Сталин ведет с ним, как с равным, ученый разговор.

— Напоминаю вам, — продолжал Иосиф Виссарионович, — что по Фромму, и этот неофрейдист абсолютно прав, знаю по собственной практике, большинство людей находится в плену опасной, в первую очередь для них самих, иллюзии-идеи о безграничной, понимаешь, свободе мышления и их собственных поступков. Люди искренне верят в субъективное происхождение собственных мыслей, чувств и желаний. На этом заблуждении толпы и построены расчеты революционеров всех времен и народов.

«Зачем я говорю все это бандиту Головко? — спросил себя Сталин. — Правильно делаю, что говорю. Во-первых, он сам хорошо знает об этом, иначе не сумел бы возвыситься в шайке. А во-вторых, слова, произнесенные мною сейчас, укрепят его в борьбе с ломехузами, придадут намерениям доцента идеологический, понимаешь, окрас, а последний фактор никогда не следует сбрасывать со счетов».

Он хотел еще сказать, что упомянутая им иллюзия дураков-человеков, полагающих себя царями природы, самостоятельными в собственном поведении тварями, эта иллюзия мешает изменению исторических и социальных условий существования сапиенсов, и самое тогда простое решение для того, кто ими управляет, состоит в превращении их в винтики, переливке в оловянных солдатиков.

«Я так мечтал о них в детстве, — вздохнул Сталин, — никогда не держал в руках, завистливо только и украдкой наблюдал, как играют с оловянными, понимаешь, солдатиками соседские мальчишки…»

Вслух вождь сказал:

— Вам необходимо политизировать организацию.

— Уже делается, — с готовностью ответил гангстер. — Имеем надежных людей на самом верху и среди посланцев, так сказать, народа…

Доцент самодовольно ухмыльнулся.

— Знаете, чем вы нас больше всего поразили, товарищ Сталин? — сказал по-прежнему лыбясь, бандитский главарь, доцент политической экономии, по кличке Старик.

— Товарищу Сталину интересно узнать, чем он может поразить таких деловых, понимаешь, людей, как вы, гражданин Головко, — поощрительно усмехнулся Иосиф Виссарионович.

— Пропиской! — воскликнул доморощенный крестный отец. — Нам известно, что вы оказались в квартире у сочинителя седьмого апреля, и этим же днем поставлено время прописки в вашем паспорте на имя Джугашвили. Кстати, как вам это удалось? Даже мы не в состоянии прописать человека в Москве или Московской области в тот день, когда он там появляется.

«Паспорт я передал ломехузам в самолете, — вспомнил Сталин. — Откуда же этому баклану известно, какая там дата, если сам ее поставил туда в момент изготовления документа? Значит, у него имеются агенты среди ломехузов. Впрочем…»

Вождь обыскал мысленным взглядом резиденцию Старика и довольно ухмыльнулся.

«Так и есть… И сюда внедрились, — подумал он. — Было бы странно, если бы выглядело иначе. Сейчас, старичок, я покажу тебе фокус покрепче прописки».

— В принципе я согласен с вами, — сказал Сталин. — О моих условиях, методах совместной деятельности мне думается мы договоримся. Это мелочи… Но уже сейчас хотел бы внести небольшой вклад. У вас служат Исаков и Гришин?

— Есть такие, — несколько растерянно подтвердил. — Первый из охраны, второй — мой референт…

— Пригласите их сюда. Но прежде пусть войдет верный человек.

Старик сделал неуловимый для постороннего знак, и отодвинул портьеру у окна, оттуда вышел здоровенный парень, розовый, с пухлыми щеками ангелочка.

Одновременно доцент-мафиози сообщил в лигафон, чтоб к нему прибыли те, кого назвал Иосиф Виссарионович.

Хозяин и его необычный гость продолжали сидеть за круглым, метра два с лишним диаметром, столом, застеленным бархатной скатертью с кистями. Сталин уже обратил внимание, что убранство гостиной было выдержано в стиле двадцатых годов, непманского, если только можно назвать стилем пошлое собрание дорогих по современным меркам, но громоздких вещей, отмеченных отсутствием у здешнего обитателя всяческого вкуса.

«И такие людишки рвутся к власти, — с горечью подумал Сталин, с откровенным презрением и даже неким вовсе не приятием рассматривая интерьер пышного логова советского гангстера. — Впрочем, не такими же разве были твои товарищи по руководству партией и страной, эти много понимающие о себе местечковые интеллигенты и их обалдевшие от материальных возможностей подруги? Из грязи, понимаешь, в князи… А ты сам? Надо отдать справедливость, показной роскоши товарищ Сталин не любил, скромность в быту была одной из составляющих всенародного обожания, хотя если быть до конца честным, товарищ Сталин был достаточно умен, чтобы осознавать, понимаешь, тщету тех усилий, которые прилагали Троцкий, Каменев, Зиновьев, стараясь утвердить власть через обладание вещами. Товарищу Сталину необходимо было другое…»

Первым вошел референт Гришин, лопоухий малый лет сорока, с хищным крючковатым носом, наряженный в коричневый с искрой костюм-тройку. За ним в гостиную последовал охранник Исаков. На нем была кожаная куртка, топорщаяся на груди, и вареные джинсы, белые импортные — а какие же еще! — кроссовки.

— Вот они, — сказал Старик и протянул руку ко входной двери, у притолоки которой застыли эти двое. — Гришин и Исаков.

— С первым вам не справиться, — негромко произнес Сталин, в упор разглядывая референта. — Он из трансцендентального мира и никакой, понимаешь, мафии не по зубам… Смотрите!