Но моих слов едва ли дошла и половина до Феопеновых ушей, потому что Бацов, вскоча с лошади принялся обнимать его и приговаривать:
— Феопенушка, голубчик, ты промок, простудишься!… Возьми вот попридень с меня сухую чуйку! — И прочее.
Поддаваясь нехотя этим нежностям, голубчик наш, как видно, был не совсем в голубином расположении духа.
— Нашто?… И так жарко… — проговорил он сухо и снова загудел в рог. — Вот Сорока, Помыкай не подваливаются. Уж такие собаки ладащие!… Что рот-то разинул! Сымай тенета! Аль ночевать тут собрались?
Эти последние слова относились к двум мужикам-тенетчикам, которые, с дубинками в руках, молча глазели на нас с каким-то смущенным видом.
— А что? Разве они тут дали зевка? — спросил Бацов.
— Как же! Двух прозевали. Выкатились из тенет.
— Що ж, Хвепен Иваныч! Нешто мы тут причиною?… Только что греха на душу накладать… как ено было, так ено и есть… тебе говорят: я к ему с тяпинкой[236], только, бы-во, вот бы… а ион и тае…
— Гу! Зепало распустил! Таго, тае! Сымай тенета, говорят!… Галманы!
Сорока и Помыкай подвалились; вслед за ними и Пашка привел солового, с фризовой хламидой в тороках.
Прежде всего Феопен Иванович взялся за тавлинку и, после доброй понюшки, глянул веселее и спросил нас, на кого вышел материк.
Мы не замедлили рассказать со всеми подробностями, что Алексей Николаевич принял его из-под одного Поражая.
— Собака-то помягче тех… Ну да ладно! — заключил Феопен и с помощью Пашки принялся выкручивать воду из своей одежды.
На обратном пути предстало нам зрелище, совершенно новое, неожиданное и вместе с тем неприятно подействовавшее на моего спутника.
— Посмотри, верно, этот вчерашний пузан притащился сюда, и, кажется, со всем выводком! Вот досада! — произнес Бацов, показывая на стоявшую вдали линейку[237], запряженную шестериком, с форейтором[238]. Тут же пестрела коллекция шляпок и зонтиков.
— Верно, так. Что ж! Я очень рад поглазеть на этот выводок… может быть, тут найдутся и хортые[239], и бурдастые, и всякие, — отвечал я, чтоб поддразнить Бацова. — Притом же, знаешь, новые знакомства с прекрасным полом всегда к чему-нибудь да поведут…
— Пустяки! Терпеть не могу этой пеньковой гвардии!… И к чему прилезли? Что с ними делать?
И Бацов начал горячиться, прибирать и причитывать, не зная сам, на что решиться: ехать ли ему вперед или вернуться снова к Феопену и отправиться с ним домой?
Тем временем я успел счесть шляпки и зонтики, окружавшие то место, где лежали затравленные нами волки, и насмотрелся вдоволь, как пузан, разглагольствуя и пожимая руки у Стерлядкина, Алеева и графа, при каждом поклоне непременно откидывал одну ногу назад.
— Вот, рекомендую, это наши товарищи, — сказал Алеев, когда мы, сдавши лошадей своих охотникам, подошли к обществу.
После обычных приветствий с папашей разговор наш с барышнями начался, как подобало, сожалением с их стороны о том, что они не видали самой травли, а с нашей — уверением, что помянутая «травля» имела бы для нас самих двойной интерес в присутствии таких (Э! Уж была, не была! Видно, пошло на правду…) вовсе не прелестных, а так себе, чуть-чуть сносных свидетельниц.
— Это папа виноват, — прибавила одна из восьми Павловен. — Мы говорили, что надо ехать раньше.
— Ах, матушка, да как же! Как это ты так говоришь? — возразил папа, расставляя руки, голосом, которому, черт ее знает, откуда, подыгрывала сопелка[240].
— Ты говоришь вот: папа!… Нельзя же, матушка, сырой тащить из печки!… Сама знаешь, я тоже встал с семи часов, да как же тут… А вот что, — прибавил он, обратясь уже к нам, — я рассчитывал, что застанем охоту. Ну, время, знаете, тово… извините, я думаю, что и теперь уже есть часов одиннадцать?
— Да, уже четверть двенадцатого, — отвечал Алексей Николаевич, посмотрев на часы.
— Следовательно, надо закусить… По правам охоты… граф, господа, извините, тут лишнего ничего не будет, одно лишь скажу: мы съедим по кусочку пирога… это кушанье по сезону. Вот у меня мастерицы брать грибки… сейчас вот…
Очевидно, что цель всех или некоторых Павловен было любопытство. Может быть, они желали иметь понятие о том, как травят волков, может быть… ну, да на свете все может быть… но очевиднее всего, что целью их папаши был пирог; он, то есть папаша, не удостоил даже взгляда ни людей, ни волков, на которых засматривались все Павловны. Получа согласие наше насчет уничтожения пирога, особа его с необыкновенной легкостью и проворством кинулась на опустошение длинного и емкого ящика линейки; оттуда, как из рога изобилия, глядели и горлышки бутылок, и баночки с маринованными грибами, и с огурчиками в уксусе, и опять-таки пикули[241] и цыплята с сухарной посыпкой, и множество всего такого, что про всяк час и пригодно и потребно человеку… и наконец, с помощью носителя ливрейного картуза и собственноручной поддержкой, вынутая бережно на длинном противне и освобожденная из-под листов сахарной бумаги, девственно, стыдливо, румяно глянула на всех нас кулебяка, или пирог, как хотите назовите, но дело в том, что Павел Павлович сам поставил его на ковер, разостланный на лугу, — и чего тут не поставилось и не положилось вокруг соблазнительного пирога!
— Вот кому бы армию-то угощать! — шепнул мне Атукаев.
— Не худо, если б к этому затеял он и пляску, — прибавил я.
— Только не под гребешок, — заключил граф.
Наконец мы приступили к доброму делу: кто на дрогах, кто на лугу, кто где как попало. Для дам наших подостлали снятые с дрог подушки, и пошли пир пировать.
— А где же наш Виссарион Николаевич? — спросил, спохватившись, Алеев.
Словно по щучьему веленью, Владимирец явился среди луга и ехал к нам. После травли он вздумал объехать охотников и по пути завернул к тенетам взглянуть на Феопена. Наконец он очутился среди нас, но… что это было за творение в подсолнечной. Можно было поручиться, что если бы не знакомый костюм и известная всем способность этого человека к превращениям, мы, не долго думая, приняли бы его за новое, незнакомое нам лицо. Человек этот поистине был неузнаваем: глазами он глядел как-то на манер алебастровых статуй; на ресницах явились у него две слезки; рот нижней губой клюнулся к бороде; лоб преобразовался совсем… выражение лица сделалось как-то тупо, бессмысленно: одним словом, перед нами появилось что-то, превращенное в один миг из человека настоящего в существо пошлое, жалкое, униженное до идиотизма.
Мы смотрели, как говорится, разиня рот, и не знали, что подумать об этом новом фокусе-покусе: граф смотрел вопросительно на меня, я переглядывался с Стерладкиным, Бацов толкал под локоть Алеева.
— Вот еще один из наших, — начал Алеев, чуть дыша. — Это мой добрый приятель, владимирский помещик…
— Очень рад, очень рад, весьма приятно! — перебил толстяк, схватя за руку Владимирца, и откинул ногу по-прежнему.
Тот, не говоря ни слова, выделал ту же штуку ногой. Не было никаких средств удержаться от смеха: я предвидел, что тут не обойдется без дальнейших штук, и искал заранее места для спасения.
— Вы, верно, тоже охотник страстный? — начал пузан.
— Ме-ме-э-ме! — проблеял наш шутник и показал себе на уши.
— Ах, какая жалость! — подхватили две Павловны. — Он глухонемой!
— Пирожка, водочки? Вот, рекомендую, с грибами… — говорил между тем папаша, подавая кусок немому. — Антуанет, потчуй, занимай… а вы, господа, сначала прошу… прекрасная мадера! А потом… — И Павел Павлович принялся наполнять рюмки мадерой.
Между тем Антонина Павловна подложила немому еще кусок пирога; у Александрины Павловны попросил он сам; глядя на сестер, сердобольная Ненила Павловна прибавила от себя четвертый кусок. Так, собравши пол-пирога и разложа перед собой на сахарной бумаге, немой командировал сестер за цыплятами; тем же путем очутились возле него банки с пикулями и огурчиками; следом за ними прибывали рюмка за рюмкой с наливками, мадерой, хересом и прочим. Обзаведясь хозяйством, глухонемой рассадил вокруг себя Павловен и начал их угощать. «Ах, какой он милый, внимательный, забавный!» — раздалось со всех сторон. Заслужа такое расположение и доверие во время завтрака, герой наш, угостивши всех досыта, принялся за ворожбу и разгадывание судеб. Для произведения этого фокуса он пользовался безвозбранно ручками и ладонями всех Павловен, но когда он, обратясь к нам, показал на ливрейный картуз и, сделав примерный нарез на ладони, начал вытряхивать и раздувать пух по ветру, для нас, понимавших, о чем идет речь, настала совершенная пытка… Кстати Павел Павлович, вообразив, что Владнмирец воздает этим должную похвалу тесту в его пироге, не обращая на нас внимания, начал сам вздувать пух и потряхивал головой в знак совершенного согласия.
