Я – ШЕКЮРЕ
– Моя черноглазая, красавица моя, счастье мое, я задержалась, потому что этот дармоед, мой муж Несим, никак не отпускал меня, – сказала Эстер. – Радуйся, что у тебя нет мужа-деспота.
Она вытащила письма. Взяв их, я повернулась спиной к Эстер, чтобы она не видела моего лица и прочла сначала письмо Кара. Подумав о доме повешенного иудея, невольно вздрогнула, но тут же успокоила себя: не пугайся, Шекюре, все будет хорошо, и стала читать второе письмо. Хасан был почти в бешенстве.
«Шекюре-ханым, я погибаю от любви к тебе, но тебе нет до этого дела. По ночам во сне я вижу себя на пустынном холме, мчащимся за твоим призраком. Я знаю, что ты читаешь мои письма, но, поскольку ты оставляешь их без ответа, в сердце моем живет постоянная боль. Пишу в надежде, что ответишь хоть на это письмо. По слухам, ты рассказываешь детям, что видела во сне, будто твой муж умер и ты теперь считаешь себя свободной. Не знаю, правда ли это. Но пока ты все еще – жена моего брата и тебе надлежит жить в нашем доме. Отец считает, что я прав, и сегодня мы идем к кадию, чтобы вернуть тебя домой. Мы пойдем не одни, а возьмем свидетелей, передай это своему отцу. Собирай вещи, ты возвращаешься домой. Срочно пришли ответ с Эстер».
Я посмотрела на Эстер и ничего не сказала; она поняла, что ответного письма не будет, поднялась и ушла.
Я открыла Коран, прочитала в честь покойного мужа суру «Семейство Имран», где говорится, что те, кто погибает, сражаясь за Аллаха, отправляются в рай, и немного успокоилась; Показал ли отец Кара неоконченный портрет падишаха? Отец говорил, что изображение властителя будет столь правдивым, что каждому, кто взглянет на него, будет казаться, что падишах смотрит ему прямо в глаза, и человек в страхе отведет взор.
Я позвала Орхана, усадила на колени, обняла, поцеловала в щеки:
– Сейчас ты пойдешь к деду и отдашь Кара бумажку, понял?
– У меня зуб шатается.
– Когда вернешься, я его вырву, если хочешь. А сейчас иди к Кара, он удивится, обнимет тебя, и ты тихонько отдашь ему бумажку.
– Я боюсь.
– Бояться нечего. Если не Кара, знаешь, кто хочет быть твоим отцом? Дядя Хасан! Ты хочешь, чтобы дядя Хасан был твоим отцом?
– Не хочу.
– Тогда иди, иди, мой умный сын. Иначе я рассержусь, а будешь плакать – рассержусь еще больше.
Когда Орхан вернулся, я обняла его, а потом мы спустились в кухню, и я набила ему рот его любимым изюмом.
Кара еще не ушел. Если я сейчас наткнусь на отца, то скажу, что иду с детьми за рыбой. Я спустилась по лестнице неслышно, как кошка.
Осторожно открыла и тихонько закрыла за собой дверь. Неслышно пересекла двор, у калитки приостановилась, выглянула из-под покрывала: наш дом показался мне чужим.
На улице никого не было. Кружились редкие снежинки. С опаской я вошла в сад, в который никогда не заглядывало солнце. Сгнившие листья пахли влагой и смертью. Но как только я оказалась в доме повешенного иудея, мне стало спокойней. По слухам, ночью здесь собираются джинны, они разжигают очаг и веселятся. Жутковато было слышать собственные шаги в пустом доме: я остановилась и замерла. В саду послышался шорох, но тут же опять воцарилась тишина.
Я уже начала сожалеть, что пришла сюда.
Но тут дверь распахнулась, Кара перешагнул порог и остановился. Мне понравилось, как он молча смотрел мне в глаза.
– Замужество и материнство сделали тебя еще красивее. А лицо стало совсем другим.
Мы обнялись. Мне было так приятно, что я даже не чувствовала себя виноватой. Я забыла обо всем, отдавшись сладкому ощущению. Обняла его еще раз. Позволила поцеловать себя, сама его поцеловала. Мне хотелось, чтобы весь мир обнимался, как мы. Неужели ко мне снова пришла любовь? Я ощутила его язык у себя во рту. Мне было так хорошо, казалось, отныне ничего плохого со мной не случится.
Кара положил ладони мне на грудь. Это было так приятно, захотелось, чтобы он взял соски в рот. Но он этого не сделал. Он вообще плохо соображал. Желание распирало его. Когда мы слишком плотно прижались друг к другу, нам вдруг стало страшно и стыдно. Но сначала мне нравилось, что он крепко держит меня за бедра, а в живот мне упирается сильный твердый член; я не стеснялась, я даже подумала с гордостью, конечно, все правильно, раз тебя так обнимают. Потом, когда он спустил штаны, я хотела отвернуться, но не смогла.
Кара стал склонять меня совершить бесстыдство, на которое не всегда соглашались даже дурные женщины, рассказы о которых я слышала в бане. Но я с криком отпрянула от него.
МЕНЯ НАЗОВУТ УБИЙЦЕЙ
То, о чем я сейчас расскажу, произошло вроде бы сегодня, а вроде бы и давно. Был вечер, темнело, падал редкий снежок. Я шел по улице, где живет Эниште-эфенди.
– В отличие от прежних вечеров, я пришел сюда полный решимости и точно зная, чего хочу. Прежде я бродил здесь, думая о посторонних вещах, например о книгах из Герата, дошедших до нас со времен Тимура, на обложках которых было изображено солнце, но не бывало звезд, или о том, как сказал матери, что заработал за книгу семьсот акча. На сей раз все было не так: у меня была конкретная цель.
Я потянулся к массивной калитке, собираясь постучать, и вдруг она сама открылась, я подумал, что это хороший, знак. Я впервые пришел сюда так рано – обычно приходил ночью, приносил рисунки к Книге Эниште-эфенди. Во дворе никого не было.
Поднявшись в дом, я вошел в комнату, где, по моим представлениям, спала Шекюре с детьми: постели, сундук, шкаф. В комнате ощущался легкий запах миндаля.
– Хайрие, – раздался голос Эниште-эфенди, – Шекюре, кто там из вас?
Я мгновенно вышел, пересек прихожую, вошел в комнату в голубых тонах, где мы работали для книги Эниште-эфенди, и сказал:
– Это я, Эниште-эфенди.
– Кто ты?
Я вдруг понял, что прозвища, которыми нас наградил в детстве мастер Осман, были поводом для насмешек над нами Эниште-эфенди, и отчетливо произнес свое полное имя, сказал, откуда я родом и имя отца – так увековечил бы себя знающий себе цену каллиграф на последней странице переписанной им книги; в конце я обозначил свое прозвище и добавил: «ваш скромный грешный раб».
– Вот как? – удивился Эниште-эфенди и повторил: – Вот как! Пришел, значит? Добро пожаловать, сынок, говори, что тебе нужно?
Я молчал.
– Ты боишься, сынок? – ласково спросил Эниште-эфенди. – Из-за рисунков?
В комнате было так темно, что я не видел его лица, но мне показалось, что он улыбается.
– Наша книга давно перестала быть тайной, – сказал я. – Может, это и не важно. Но о ней говорят повсюду. Говорят, что мы предали нашу религию, что мы готовим не ту книгу, что заказал и ждет падишах, а совсем другую ради своего развлечения, и книга эта греховна: там и насмешка над падишахом, и неверие, и безбожие, и подражание мастерам-гяурам. Говорят даже, что в нашей книге сатана изображен привлекательным созданием. Ходят слухи, что мы смотрим на мир глазами грязной уличной собаки, издеваемся над верующими, идущими в мечеть, и оскорбляем ислам, так как мечеть на наших рисунках – одной величины с пчелой, и это якобы потому, что она стоит на заднем плане. Мысли об этом не дают мне уснуть.
– Когда мы рисовали, – сказал Эниште-эфенди, – разве мы думали о чём-нибудь подобном?
– Да защитит нас Аллах! – воскликнул я, изображая негодование. – Не знаю, где они слышали, но говорят еще, что есть последний рисунок, так там безбожие и оскорбление предстают уже совершенно откровенно.
– Ты же видел последний рисунок.
– По вашей просьбе я рисовал крупные листья в углах рисунка, но целиком его не видел. Если бы я видел его весь, я бы не поверил гнусной клевете и совесть моя была бы чиста.
– В чем ты чувствуешь себя виноватым? – спросил он. – Что тебя мучает?
– Когда нападкам подвергается книга, над которой человек старательно работал многие месяцы и считает ее священной, он испытывает адские муки. Я должен увидеть весь последний рисунок.
