И два соредактора «Правды» прошли дальше. Огорошенный Алексей Платонович не сразу сдвинулся. Потом сел на подоконник. Каменев и Сталин, продолжая ходить, опять шли мимо. Но тут Коба приостановился:

— Того, иди наверх в комнату фракции. Ежели еще есть места на стульях, занимай и для меня.

Каменев вздел на нос пенсне, оглядел солдата. Однако Сталин счел необязательным как-либо их познакомить. Кауров узнавал прежнюю его манеру: ни лишних слов, ни лишних жестов. Обида испарилась. Он опять готов был обнять Кобу. Но тот будто оставался бесчувственным. И с холодноватой деловитостью напутствовал:

— Только имей в виду, в передние ряды не сяду. Не люблю. Лучше постоим где-нибудь сзади.

…Свободных стульев в большой овальной комнате на хорах, принадлежавших большевикам, действительно уже не оказалось. Многим пришлось стоять. Кауров поджидал Кобу у дверей. Войдя, тот не стал никуда протискиваться, остановился рядом с Того, прислонился узким покатым плечом к косяку. Место было незавидным. Взгляд низенького Кобы упирался в спины стоявших впереди. Сквозь раскрытую дверь еще и еще проходили участники собрания, тесно заполняя комнату. Коба преспокойно сносил эти неудобства.

Длинный Кауров с интересом оглядывал помещение, обнаруживал знакомых, здоровался улыбкой, помахиванием руки.

Ленин сидел за небольшим столиком и то склонялся над грудой газет, наверное, уже многодневной давности (второго, третьего и четвертого апреля газеты по случаю пасхальных праздников не выходили), шуршал листами — тогда к аудитории была обращена будто полированная, отсвечивающая округлость его лысины, то оставлял это занятие, посматривал на собравшихся, щуря левый глаз.

На стульях у полукруглой стены лицом к залу разместились те, кого уже обозначили собирательным именем «швейцарцы», они вместе с Лениным выехали из Швейцарии в Россию и вчера добрались в Питер.

Виден и неброский, чуть отечный бледноватый профиль Крупской. Наверное, утомлена и счастлива.

Собрание открыл Зиновьев.

Для своих тридцати трех лет он был излишне рыхловат, не принадлежал в Швейцарии к любителям пешеходных или велосипедных прогулок, нажил жирок, отложившийся и на щеках и на подбородке, которые успел с утра побрить. Пожалуй, лишь черные, в путанице мелких витков волосы надо лбом как-то внешне выявляли темпераментную его натуру. Голос оказался неожиданно тонким, почти женским:

— Товарищи, в повестке дня у нас два пункта: доклад товарища Ленина и затем вопрос относительно объединения.

Ленин энергично вздернул голову.

— Два? Гм… Спрессуются в один.

Это явно ироничное замечание о повестке дня стало как бы мимолетной прелюдией к докладу.

Кауров покосился на Кобу, на крупные, величиной с ноготь мизинца оспины, будто забрызганные пигментными крапинками, теперь, весною, рыжими. Резко очерченное худощавое лицо по-прежнему ничего не выражало, казалось сонливым.

Встав, Ленин пригладил окружавшие лысину волосы, сзади чуть курчавые. У него давно установился обычай тщательно приводить в порядок свою внешность перед решительным часом. Безукоризненно блестят тупоносые ботинки, собственноручно поутру вычищенные щеткой и бархоткой, что среди прочих наинужнейших вещей сопровождали его из Швейцарии. Синеватый галстук затянут аккуратным узлом. Скрытая под галстуком цепочка, соединяющая две запонки, туго стягивает края белого воротничка.

Еще раз огладив голову, вынув из бокового кармана, развернув четвертушку бумаги, Владимир Ильич начал доклад:

— Я наметил несколько тезисов, которые снабжу необходимыми комментариями.

Вероятно, лишь Надежда Константиновна да еще два-три самых близких друга смогли заметить некую необычную для Ленина особенность этого простого вступительного предложения. Он не любил словечка «я», избегал «якать», тем более в публичных выступлениях. А тут вынужден был произнести «я». Крупская знала: еще никто не заявил о своем согласии с тезисами Ильича. Никто. Только она. Зиновьев, поработавший немало лет бок о бок с Лениным, предпочел пока не определять своей позиции. «Не успели столковаться», мельком вчера объяснил он Крупской. Надежда Константиновна его не осудила, понимала: иные строки, что записаны на этой четвертушке мелким, наклонным, будто бегущим почерком Ленина, ошеломляют. Скоро он к ним перейдет.

Сейчас он говорит о войне. В какую-то фразу вставляет:

— Предлагая эти тезисы только от своего имени…

Листок уже брошен на газету, обе руки вдвинуты в карманы голова несколько наклонена, выделяются угловатые скулы, кряжистый Ильич выглядит угрюмым. Речь быстра:

— Война и при новом правительстве, которое является империалистическим, осталась по-прежнему разбойничьей, а посему для нас, кто верен долгу социалиста, верен международной пролетарской солидарности, недопустимы ни малейшие уступки оборончеству.

Фраза Ленина разветвлена, нелегко поддается записи, предложения втискиваются одно в другое, словно бы в стремлении сразу охватить многие стороны предмета. Сформулировав тезис, он принимается вдалбливать свою мысль. Тут приходит на помощь и рука — широкая, короткопалая, плебейская. Он впрямь будто что-то вбивает кулаком, оттопырив большой палец.

На месте ему не стоится. Это у него давнее обыкновение: шагать, произнося речь. Нет, он не похаживает, а время от времени то ступает вспять, то круто возвращается к столу. Так ходит поршень паровоза. У стены позади стола были сложены одна на другую несколько деревянных скамеек. Пятясь, Ленин иной раз наталкивался на этот штабелек и удивленно туда взглядывал. Однако минуту-две спустя опять стукался об углы скамеек и снова оглядывался.

— Даже наши большевики обнаруживают доверчивость к правительству. Такая точка зрения — гибель социализма.

Тут в дверях появился Каменев. На него оглянулись. Учтивый, осанистый, он, на ходу извиняясь, протолкался вперед, заметил единственный свободный стул, на котором ранее сидел Ленин, жестом попросил у него разрешения сюда сесть и мягко улыбаясь, уселся.

Ленин продолжал, речь не утратила стремительности:

— Если вы, товарищи, доверчиво относитесь к правительству, значит, нам не по пути. Лучше останусь в меньшинстве, останусь даже один.

Впервые он здесь проговорил «останусь один». Однако угрюмость уже с него слетела. Голова поднята, он плотно сбитым корпусом подался к слушающим, маленькие глаза поблескивают, один слегка прищурен, что придает Ильичу вид хитреца. Странно: режет, рубит напрямик, не смягчает резкие слов никакими околичностями, а глаза хитры.

— Лучше останусь в одиночестве, подобно Карлу Либкнехту, который выступил один против ста десяти оборонцев социал-демократической фракции рейхстага.

Далее Ленин переходит к оценке статей «Правды». Жест снова изменяется. Правую руку он то и дело выбрасывает перед собой, будто всаживая в кого-то невидимое острие.

— «Правда» требует от правительства, чтобы оно отказалось от аннексий, от империалистических целей войны. Предъявлять такие требования правительству капиталистов — чепуха, вопиющая издевка над марксизмом. С точки зрения научной, это такая тьма обмана, которую весь международный пролетариат, вся грядущая всемирная рабочая революция и уже складывающийся новый революционный Интернационал заклеймят как измену социализму.

И опять Ленин вытолкнул вперед правую руку.

Кауров боковым зрением приметил: бровь Сталина чуть поднялась и, всползшая, застыла. Да, это были камни в сторону Кобы.

Казалось, Ильич, подаваясь вспять, снова ушибется об груду скамеек. Нет, оратор — поршень круто возвратился:

— Ссылаются на Циммервальд и Кинталь…

Ленин вновь целил в редакторов «Правды», в одну из статей Кобы, признававшую «всю правильность и плодотворность положений Циммервальда-Кинталя».

— У нас еще не знают, что циммервальдское большинство с самого начала склонилось к позиции Каутского и компании. Циммервальд и Кинталь — эти колебания, нерешительность в вопросе, который теперь является всеопределяющим, то есть в вопросе о полном разрыве с теми, кто под флагом соцнал-шовинизма, защиты отечества изменил Интернационалу.