– Хорошо, – кивнул Генрих. – Ic wille awerian min cynehelm.

Он перевел взгляд на своего дядю.

– Это значит: «Я буду носить мою корону». Роберт вымученно улыбнулся.

– А как будет «пора ложиться»? – спросил он у Оливера.

Следующие несколько дней Оливер был вынужден безвылазно сидеть в зале из-за своей ноги. Она заживала хорошо и практически не гноилась: может быть, из-за того, что рыцарь лечил ее сам. Умирать нужно было в битве, от быстрого удара копьем. Но даже самый отчаявшийся мужчина не выберет медленную мучительную смерть от сочащейся ядом раны.

После того как наконечник стрелы был удален, он извлек из седельной сумки маленький узелок. Лечить рану бальзамом из гусиного жира, который приготовила Кэтрин – это был один из ее первых составов, – доставляло даже какое-то извращенное удовольствие. Рыцарю нравилось вспоминать, как она размешивала толченые целебные травы в бледном жире и аккуратно разливала зелье по маленьким горшочкам, один из которых вручила ему.

– Вылечит или убьет, – пошутил он, принимая горшочек из ее руки.

Теперь он повторил эти слова сам себе, и его горло сжалось, хотя губы улыбались.

Принца Генриха очень заинтересовал деревянный горшочек с бальзамом.

– Что это?

– Целебная мазь для раны.

– А где ты ее взял? – Генрих понюхал зеленое вещество с приятным ароматом, взял немного на палец и растер.

– Получил от подруги. Знахарки.

Глаза мальчика загорелись от любопытства.

– Я никогда не встречал знахарок. Она живет где-нибудь поблизости?

– Только в моем сердце, – покачал головой Оливер.

– А, так она тебя заколдовала?

Оливер горько рассмеялся и готов был уже согласиться с мальчиком, но здравый смысл удержал его. Повитух и знахарок и так уже окружает достаточно суеверий, чтобы добавлять к ним еще, особенно если разговариваешь с будущим королем Англии.

– Нет, нет, – покачал головой он. – Она была вдова, и мы были помолвлены, но затем ее пропавший супруг воскрес из мертвых.

Господи, это было еще хуже. Во взгляде мальчика так и читалось слово «некромантия».

– Садись, – сказал Оливер. – Я попробую объяснить.

Генрих сел и, к его чести, даже почти не крутился, пока Оливер рассказывал о себе и Кэтрин. В этом тоже было мучительное наслаждение, словно из воспалившейся раны вытекла часть гноя.

Мальчик посмотрел на рыцаря задумчиво, но без особого понимания. Его собственные родители жили раздельно почти столько, сколько он себя помнил, а когда были вместе, то вели себя как кошка с собакой. У отца были возлюбленные, которые приходили и уходили. От одной из подобных связей у Генриха остался сводный брат, Гамелин.

– Есть и другие женщины, – махнул он рукой в направлении трех жен рыцарей, которые занимались вышиванием и болтали. Раздался легкий смех, рука поправила плат.

– На самом деле их слишком много, сир, – кивнул головой Оливер.

Генрих прищурился, затем решительно кивнул.

– Когда я стану королем, я полностью верну тебе твои земли и женю на богатой наследнице.

Оливер заставил себя улыбнуться.

– Ты не веришь мне? – вспыхнул Генрих.

– Нет, сир, я верю вам. Просто я был бы доволен одними землями.

Мальчик пожал плечами.

– Но тебе понадобится жена, которая родит сыновей для продолжения рода, – практично заметил он и вытер пальцы о штаны.

Появление воспитателя, господина Мэтью, который пришел за своим питомцем и увел его в мир Аристотеля и Вегеция, избавило Оливера от необходимости отвечать.

Он смотрел, как принц энергично прыгает вдоль зала. Наверное, Генрих прав. Чем плоха богатая наследница?

Деньги, связи, чувство долга. Рыцарь осторожно заткнул горшочек.

О долге он знал все.

Лицо Кэтрин было зеленым, как стекло окна, сквозь которое весеннее солнце пятнами падало на устланный тростником пол. Она ниже наклонилась над деревянной доской, и ее мучительно вырвало прямо в отхожую дыру. Ее рвало уже третье утро подряд, а менструация задерживалась уже почти на месяц.

Служанка Амфрид протянула влажное, пахнущее лавандой полотенце, и Кэтрин вытерла лицо. Желудок дрожал, потихоньку успокаиваясь. Кэтрин знала, что женщины страдают от тошноты в первые месяцы беременности, она знала травы и средства, способные облегчить эту неприятность, но она совершенно не была готова к припадкам безудержной рвоты и постоянной измотанности.

Прижимая полотенце к лицу, молодая женщина побрела обратно в спальню. Стены были увешаны фламандскими шпалерами, такими толстыми и узорчатыми, что они напоминали ей покои графа Роберта в Бристоле. Ложе было застелено шелковым покрывалом. Взялось оно, по-видимому, из Винчестера, который был разграблен после взятия в плен графа Роберта. На краю осталось пятнышко и том месте, куда капнула смола от факела, прежде чем Луи успел прибрать его к своим цепким рукам. Графин тоже был из Винчестера. Он был серебряный, с полоской аметистов у основания. Кэтрин ненавидела этот графин и покрывало тоже. Это было имущество, приобретенное ценой чужого разорения или даже смерти.

– Военная добыча, – говорил о них Луи с улыбкой, пожимая плечами, совершенно не способный понять недовольства жены.

В эту добычу вошли и серебряные монеты, которыми он распорядился весьма расточительно. Не говоря уже про стекло в окнах, Кэтрин впервые в жизни удалось увидеть собственное отражение в сарацинском зеркале из полированной стали. Луи не сказал, сколько оно стоило, но молодая женщина знала, что цена его не могла ей даже во сне пригрезиться. У самой графини Мейбл не было такой вещи в ее комнате.

Она училась быть слепой, она училась не задавать вопросов из страха перед ответом. Она чувствовала себя пойманной дичью, загнанной в пещеру без выхода, которую пожирают алчные глаза.

– Когда у меня не было ничего, я была гораздо счастливее, – пробормотала она.

– Миледи?

Кэтрин покачала головой в сторону Амфрид, откинула скользкое шелковое покрывало и села на льняную простынь. Она смотрела на валик, на котором до сих пор сохранилась ямка от головы Луи. О да, были мгновения, когда он заставлял ее мир вспыхивать всеми красками, но чаще всего именно здесь, в постели. Он льстил, заставлял смеяться, заставлял таять, но все это было частью обучения умению забывать. На все ее тревоги отвечали поцелуями, игривыми шутками, молчанием. Если она настаивала, то следовали либо раздраженная отповедь, либо громкий хлопок дверью.

Амфрид принесла платье из синей шерсти с золотыми ромбами. Кэтрин посмотрела на него, вздохнула и принялась натягивать через голову. Напялив вуаль и проигнорировав ненавистное зеркало, она пересекла комнату, дернула защелку окна. Свежий весенний воздух подул в лицо и наполнил легкие. По небу тянулись полосы быстро несущихся серо-белых кучевых облаков.

Пока молодая женщина смотрела из окна, Луи вернулся с проверки патрулей. Его серый конь был покрыт пеной и пытался проявить норов. Кэтрин наблюдала, как грациозно спрыгнул с седла муж, легкий даже в кольчуге; видела его густые черные волосы, когда он снял шлем, привычную улыбку на губах. Несмотря на все опасения, по ее телу пробежало пламя. Он был такой податливый, жгучий, ручной. Другие женщины не пожалели бы глазного зуба за такого мужа, как у нее.

Она уже собралась отойти от окна, когда во дворе появилась Вульфхильд, одна из девушек, работающих на кухне. Она шла, соблазнительно покачивая бедрами, а согнутая рука была продета в корзину с медовыми лепешками. Светлые, как свежее масло, волосы были повязаны платком, однако свободно спускались из-под него в знак девственности, хотя всем было известно, что ее девственность уже довольно давно осталась в канаве.

Глаза Кэтрин сузились. Вульфхильд подошла к Луи, что-то сказала ему, он рассмеялся и схватил лепешку из ее корзинки. Затем он пригнулся к ее уху и начал шептать. Вульфхильд хихикнула, прикрыв рот ладонью, и пошла своей дорогой, всем своим телом выражая ожидание и обещание. Улыбка Луи расплылась до ушей, и он помахал ей вслед наполовину съеденной лепешкой.