Мы проскочили мимо, не задержавшись ни на минуту, потому что рыболовы спешили дотемна попасть на место и порыбачить. Заметно похолодало к ночи, над рекой протянулись полоски тумана, омуты выглядели бездонно-черными. Но вот за отмелями показалась надстройка баржи-нефтянки, и Кочкин подрулил к берегу.
– Здесь будем ночевать или пойдем на баржу? – спросил он.
– На косе лучше, – заявили мы и начали сбрасывать с лодок одежду, продукты, палатку.
Я остался на косе устраивать табор, а остальные помчались рыбачить. Пустынно и одиноко показалось мне одному на реке, в незнакомом месте. Тихо. Слышишь каждый шорох, всплеск, звон комаров. Я их подсобрал, когда полез в тальники рубить шесты, чтоб поставить палатку. Натаскал дров, разжег костер. Была ночь, когда рыбаки вернулись. Улов – один ленок, да и того поймал Алешка. Он очень этим гордился и не скрывал радости. А коренные рыбаки говорили: вот погоди, завтра придем на место, тогда…
Начал накрапывать дождь, а в палатке было очень просторно, приятно полулежать на оленьих шкурах, смаковать не спеша горячий чаек и слушать байки, на которые оказался большим мастером Геннадий Сергеевич Кочкин. Его завезли в Аян совсем мальчонкой, и он считает Север чуть ли не родиной. Перед войной родитель его подался из Иркутска на заработки в Усть-Маю, а оттуда в Аян на строительство жилья. Началась война, и они никуда не могли и не думали переезжать. С малых лет он увлекся рыбалкой, охотой, потому что без промысла было не прожить – время голодное. В молодости вместе с охотоведом отлавливал ондатру в Якутии, чтоб потом выпустить зверьков на Мае. Такое имело место в те годы. В Хабаровском крае обогащали фауну – выпускали повсеместно ондатру, норку, соболя, на это тратились немалые деньги, и не безрезультатно. Восстановили и превысили в крае запасы соболя, теперь его берут много больше, чем до революции. Наш Ургальский соболиный рассадник в пятидесятых годах получал медали на ВДНХ в Москве за достигнутые успехи.
При мне в марте кадровый охотник Андрей Павлович Дьячковский сдал сорок соболей и восемнадцать белок – добычу одного сезона. И это никого не удивляет: нормально. Так что приложил к доброму делу руки и Геннадий Сергеевич. А потом он окончил партийную школу, много лет был в совхозе парторгом и лишь год назад перешел на более спокойную работу. Сейчас он плановик совхоза.
Мы проболтали, наверное, до полуночи, пока не погас костер.
Утром наскоро перекусили и в путь. Прошли мимо нефтянки – она лежала на отмели, как и катер, до большой воды. За баржей мы начали заглядывать в заливы и старицы. По тихим заводям водились выводки уток. Многие при виде лодки поднимались на крыло и перелетали в другое место, а гоголи ныряли. Раза два Лысенков стрелял по ним, но бесполезно: утки успевали нырнуть и дробь хлестала по пустому месту. Вот где раздолье охотнику-горожанину: весь патронташ можно выпустить по дичи, и удовольствие в полную меру, и дичь цела, ничего ей не сделалось.
Мне приятно было наблюдать, как выводок уходил от лодки: ныряют и расходятся в разные стороны, а Лысенков вертит головой, пытаясь улучить момент, когда утка покажется. Но она выныривает совсем неожиданно и не в том месте, где ее ждут, и мгновенно, только взбулькнув при перевороте, снова уходит под воду.
По берегам заросших травой стариц и заливов рано утром ходят сохатые – черные горбоносые быки с отросшими за лето ветвистыми рогами-лопаткой. Здесь обычен восточносибирский тип животного, не такой, как в бассейне Амура, где у сохатого рога круглые. Сохатый не столь осторожен, как изюбр, он может близко подпустить охотника, когда пасется. Погрузит свою бородатую голову под воду и пока отыскивает на дне траву, охотник подбирается к нему на оморочке. Но вот он с шумом поднимает голову из воды, по бороде струйками сбегает вода, зверь осматривается. Охотник замирает. Но чаще всего зверя караулят на таких протоках и заливах на рассвете, когда темнота начинает лишь чуть редеть и обрисовываются кусты. Зверь сам набредает на охотника, и звучит выстрел…
В районе на это смотрят так: жить на Севере и не сметь убить зверя на собственные нужды? В тайге и жить без мяса? Привез охотник зверя в поселок, поделил мясо между родственниками и знакомыми, и лады. Лишь бы не продавал.
Конечно, и охота на одиночного зверя не афишируется, закон хоть и спит, но вполглаза. Убил – и помалкивай, не то будет худо. Мая хоть и не шибко заселенная река, деревня от деревни на двести километров, но по ней густо плывут моторки из Якутии, с Усть-Маи, оттуда вторгаются не только грибники и ягодники, но и многочисленные браконьеры, рассчитывая остаться безнаказанными в соседнем с республикой крае, за шестьсот километров от своего ближайшего участкового. Своя-то милиция, якутская, не поедет их выслеживать в Хабаровский край. Браконьеры наносят серьезный ущерб поголовью лосей на Мае, и сейчас вблизи реки сохатого мало.
Вот и Лысенков, наверное, думал подстрелить сохатого при случае, лицензия у него была, и он держал наготове рядом с дробовиком карабин. Я этого не знал и по укоренившейся армейской привычке проверил, заряжен ли он. Передернул затвор и, увидев в казеннике патрон, утопил его в магазинную коробку и спустил курок. Для безопасности. Мало ли от чего может произойти выстрел, ведь не напрасно же говорят, что раз в году стреляет и кочерга.
Так мы и ехали от одной старицы до другой. В устье Маймакана остановились поспиннинговать. Лысенков подцепил ленка и большого окуня. Этой рыбы в Амуре нет, и я впервые держал окуня в руках. Тугой, с прочной зеленоватой кожей, расцвеченной черными полосами, с красными плавниками, окунь выглядел красавцем. В Амуре рыба берет белую блесну, а тут вся ставка делалась на желтую. То ли повадки у рыбы были другие, то ли сказывался цвет воды. Амурская вода мутная, может, она и белым блеснам придает желтый цвет. Определенно сказать не могу, я не рыбак.
Мой Алешка увидел под берегом у коряги большого тайменя и переполошил всех: «Настоящий крокодил!» Но сколько ни бросали блесны вокруг, таймень на блесну не кинулся.
– Ладно, поехали дальше, – предложил Кочкин, дернул заводной шнур, мотор чихнул, окутался синим дымком, и лодка помчалась.
А куда дальше, когда и так от Нелькана отъехали на семьдесят километров? Но у рыбаков было заветное место – загадочные Кресты. По правому берегу миновали уютное местечко между гор на высоком берегу – заброшенный поселок Хахари.
Километрах в семи от него стали на косе посреди реки, разделившейся тут на два рукава. Я опять занялся хозяйством – пошел отыскивать шесты для палатки, а рыбаки помчались в залив напротив: авось подстрелят утку, да и рыбы в заливе много. Там, в конце залива, среди ивняка Лысенков приметил сохатого: бык с большими ветвистыми рогами выходил из воды. Схватил карабин, прицелился – чак! – а выстрела нет. Передернул затвор, загнал патрон, но время было потеряно, сохатый скрылся в кустах. Ах, как досадовал Лысенков!
– Я привык, что патрон всегде в стволе, только вскинул и стреляй, – говорил он мне.
– А я, наоборот, терпеть не могу, когда оружие заряжено раньше времени, – отвечал я. – Вот и разрядил.
– Эх ты, ели бы мы сейчас свежую сохатину, из губы такой холодец получается – пальчики оближешь!
Пили мы чай, препирались лениво, а Алешка убрел по отмели пытать счастья с удочкой, коль на спиннинг рыба не хочет ловиться. День выдался жаркий, на косе припекает, самое время поваляться на шкуре под солнышком, подышать речным свежим воздухом. И вдруг вижу – скачет Алешка. Подбегает, хватает спиннинг: «Ленки вот такие!» – «Где?» – «Да вот там, под корягой, затаились на отмели!»
Побежали втроем. С первого заброса вдоль лесины, лежавшей в воде, Алешка зацепил рыбу. Она кинулась за блесной, у берега ухватила ее и тут же забилась, заходила, значит, закусила блесну. Выволок он ее довольно бесцеремонно, не по-спортивному. Щука! Большая щука таилась на отмели в тени. Второй заброс сделал Кочкин и тоже подцепил щуку, мы сразу ее увидели, к этому времени и я подошел к рыбакам. Третью щуку вытащил снова Алешка, и гордость прямо распирала парня: такая удача! Ведь в Амуре какую рыбу привыкли брать – карася-флегматика, косатку, иногда сомика или конька-губаря. Это уж зимой на подледном ловят ленков, щуку и сигов, да и то небольших.
