Таким образом, апофеоз Петра не был допущен его царственным преемником. Для нас существенно отметить здесь ясное осознание этого апофеоза, которое заставляет подойти к поэме Пушкина как к мифу и постараться вскрыть в ней присущие ему черты.

Валерий Брюсов примыкает к третьей из намеченных им групп толкований. Он тщательно анализирует процесс создания образа Евгения.

Сопоставляя все пробные наброски Пушкина, критик отмечает постепенное обезличенье поэтом своего героя.

Первоначально Пушкин намечал характеристику Евгения в бытовых тонах, подробно описывая обстановку его жизни. Евгений должен был быть поэтом. Его мечты подробно обрисованы. Постепенно Пушкин уничтожил все эти черты. Видимо, поэт хотел сделать «бунтовщика» как можно менее значительным, чтобы увеличить контраст между ним и «державцем полумира». «Приемы изображения того и другого – “покорителя стихий” и “коломенского чиновника” – сближаются между собою, потому что оба они – олицетворение двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества».

В этом толковании смысла постепенной затушевки образа Евгения В. Брюсов допускает существенную ошибку. Вспомним некоторые из вычеркнутых строк:

Или:

Неужели уничтожение и этих строк содействовало умалению личности Евгения? Тут заметна другая тенденция. Стирая все эти бытовые черты, Пушкин придает своему герою все более и более отвлеченный, призрачный характер, который соответствует требованиям мифа.

Согласно этому, и Петр дан в совершенно нереальном аспекте, что было сейчас же подмечено цензурой. Царь-реформатор превращен в кумира, вокруг которого совершается мистерия.

Образ Петра глубоко захватил Пушкина. Многие годы творческий дух поэта томился жаждой найти ему выражение. В последние годы Пушкин обратился к научному исследованию личности Петра. Но он не был ослеплен величием преобразователя, наоборот, поэт отдает себе отчет в характере его личности: «Петр Великий, одновременно Робеспьер и Наполеон, – воплощенная революция». «Петр I презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон». А как оценивал Пушкин Наполеона, видно из строк «Евгения Онегина»:

Смысл слов ясен. Петр был совершенно чужд идее: «человек – самоцель». Когда-то он сказал: «А о Петре ведайте, ему жизнь не дорога, была бы жива Россия». Жизнь своя, жизнь чужая, тысячи, миллионы – все приносится в жертву коллективному началу – государству.

И тем не менее Петр является для Пушкина олицетворением благих, хотя и грозных сил. Черты божества благодатной грозы, облик бога-громовика придал ему поэт еще в Полтаве:

Петр, как человек, судим Пушкиным строго. Петр, как творящий дух, беспощадный и грозный, вознесен и удостоен апофеоза.

В поэме «Медный Всадник» Петр очерчен прежде всего как основатель Петербурга. Пушкин творил миф о герое, призванном Провидением основать город.

Но мифотворчество нашего поэта заключалось не в том, что ему пришлось создавать легендарную личность или легендарный факт. Все было дано Пушкину самой историей. Миф заключается в освещении исторического события. Согласно вдохновениям древних религий, Петр облечен в священный покров «основателя города». Ритмом своей речи, выразительной силой своих образов Пушкин явил нам основателя Петербурга озаренным божественным светом.

Однако на «Медном Всаднике» лежит печать духа иной, новой культуры. Петр Пушкина не Эней Виргилия, благочестивый носитель традиций родного, древнего Илиона[272]. Не переносит с собой Петр из «старой Москвы» отеческие заветы. Не благочестивой покорностью судьбе охарактеризован «основатель города» новой эпохи. «Мощный властелин судьбы» своей «волей роковой» вызывает на бой саму судьбу.

Дерзновенная воля его имеет за собой в исторической перспективе эпоху Ренессанса с ее верой в достоинство и силу человека.

«Медный Всадник» тесно, органически связан с той духовной атмосферой, которая окружает каждый город, возлагая на него своеобразную, только ему присущую печать. Эта поэма зародилась в тех отложениях духа, которые создаются вокруг всяких культурных образований, а в особенности таких многозначительных и сложных, как город. «Медный Всадник» назван «Петербургской повестью». Ее поведала Пушкину Северная Пальмира. Она была музой нашего поэта. И он передал нам то, что увидел и услышал, когда в творческом вдохновении его слух наполнил шум и звон, когда разверзлись, как у испуганной орлицы, его вещие зеницы.

Современный нам Петербург хранит в своих недрах многое из того, что вдохновляло в свое время Пушкина при создании им своей поэмы, и прежде всего самого Медного Всадника, гениальное создание Фальконе.

Прогулка в эти места, увековеченные в поэме, погрузит нас в ту атмосферу, в которой некогда создавалась петербургская повесть. Посещение этих мест отдает нас во власть сил гения местности (genius loci), приобщение к ним приблизит нас к пониманию поэмы, углубит и прояснит ее могучие образы.

В этой петербургской мистерии четыре действующих лица: Петр – заменяющийся позднее Медным Всадником; творческий и охраняющий дух – Космократор; Нева – водная стихия, безликий хаос; Петербург – сотворенный мир. Все действующие лица старого мифа. Наряду с ними выведено новое лицо, созданное проблемой о человеке-самоцели – Евгений – жертва, постоянно приносимая историей во имя неведомых ей целей коллективного сверхличного начала.

В соответствии с этим экскурсия распадается на четыре момента, связанных с этими действующими лицами поэмы-мифа.

Панорама Петербурга с вышки Исаакиевского собора или Адмиралтейства; Нева – у набережной; «Новый дом» со львами, где сидел Евгений; и, наконец, Медный Всадник.

В своем введении Пушкин разворачивает панораму Северной Пальмиры, которая знакома нам по описаниям Державина, Вяземского, Батюшкова; эта панорама не есть отражение отдельного места. В ней запечатлен синтетический образ Петербурга. В отдельных уголках города мы легко сможем узнать знакомые по Пушкину черты. Но синтетический образ мы, скитаясь по улицам, площадям и набережным города, сможем приобрести после долгого опыта общения с его душой. Каким же путем можно в одной экскурсии хотя бы только отчасти уловить этот синтетический образ? Для этого есть только одно средство: охватить его общий облик с высоты птичьего полета, когда панорама города разворачивается во всю ширь.

К счастью, в той местности, которая является местом действия поэмы, имеются две доступные вышки: Адмиралтейской башни и купола Исаакиевского собора. Изберем последнюю возможность, так как на вышку Исаакия легче всего проникнуть и так как она является самым высоким пунктом Петербурга.