Призрачный город – какой-то Elisium теней! «Блаженные две тени», «покидая мир земной», «в таинственном челне» скользят, «как бы во сне» «меж зыбью и звездою» по «пышно струйной волне», «разлившейся как море». Ночь на Неве – основной мотив петербургских строф Ф. И. Тютчева. Наряду с белыми ночами его лира откликнулась и на мертвенный покой зимней реки, покрытой глыбами льда, сжатой гранитными берегами, когда вихрятся нити снежной пыли под тяжелым небом, осаждаемым преждевременным мраком.
Et bercée aux lueurs d’un vague crépuscule,
Le pôle attire à lui sa fidèle cité.
И, наконец, кончающиеся знакомым уже нам мотивом:
«Туда, туда, на теплый юг».
Строфы, посвященные той же теме:
Глядел я, стоя над Невой,
Как Исаака великана
Во мгле морозного тумана
Светился купол золотой.
Всходили робко облака
На небо зимнее, ночное,
Белела в мертвенном покое
Оледенелая река.
(«12 ноября 1844 года»)
В ответе Тургеневу А. А. Фет дает описание «ясновидящей» весенней ночи «вполне разоблаченной».
Поэт, ты хочешь знать, за что такой любовью
Мы любим родину с тобой,
Зачем в разлуке с ней, наперекор злословью,
Готово сердце в нас истечь до капли кровью
По красоте ее родной?
Что ж, пусть весна у нас позднее и короче, —
Но вот дождались наконец:
Синей, мечтательней божественные очи,
И раздражительней немеркнущие ночи,
И зеленей ее венец…
Вчера я шел в ночи и помню очертанье
Багряно-золотистых туч:
Не мог я разгадать – то яркое сиянье
Вечерней ли зари последнее прощанье,
Иль утра пламенного луч?
Как будто среди дня замолкнувши мгновенно,
Столица севера спала,
Под обаяньем сна горда и неизменна,
И над громадой ночь, бледна и вдохновенна,
Как ясновидящая шла.
Не верилося мне, а взоры различали,
Скользя по ясной синеве,
Чьи корабли вдали на рейде отдыхали,
А воды, не струясь, под ними отражали
Все флаги пестрые в Неве.
Заныла грудь моя – но в думах окрыленных
С тобой мы встретилися, друг:
О, верь, что никогда в объятьях распаленных,
Не мог таких ночей вполне разоблаченных
Лелеять сладострастный юг.
(«Ответ Тургеневу»)
Совсем примыкает к образам Достоевского сжатый образ Полонского из «Белой ночи», передающий панораму Петербурга из «Преступления и наказания» овеянную духом немым и глухим.
Без тени, без огней над бледною Невою
Идет ночь белая, лишь купол золотой
Из-за седых дворцов, над круглой колоннадой,
Как мертвеца венец перед лампадой,
Мерцает в высоте холодной и немой.
Белая ночь становится необходимым фоном для описания Петербурга. В ее освещении, как бы раскрывается душа города, резче выступают все индивидуальные ее черты. В ее тихом сиянии город Петра легче достигает своей власти над душами.
Прекрасен этот город с сонмом дворцов-великанов.
Поэты конца XIX века, обращаясь к Петербургу, смотрят на него сквозь призму Достоевского.
И мнится, что вокруг все пышные хоромы,
Вся эта ночь и блеск нам вызваны мечтой,
И мнится: даль небес, как полог, распахнется,
И каменных громад недвижный караван
Вот-вот сейчас, сейчас, волнуясь, колыхнется
И в бледных небесах исчезнет, как туман
[97].
Здесь прямо образ Достоевского облечен Фофановым в стихотворную форму. Фантастический город готов рассеяться как дым, как утренний туман.
И у Allegro Петербург – город туманов и снов, с громадой неясною тяжких дворцов, отраженных холодной Невою, больной город с торопливою жизнью.
Неласковый город, любимый,
Ты меня мучишь, как сон.
(«Петербург»)
Для П. Я. (Якубовича) Петербург – город «холодной мглы и тоски», на который поэт взирает с тайным ужасом. Где «загадочно тайно сплетался, тени бледные движутся… стон чей-то чудится… явь или сон».
Прекрасен этот город с сонмом дворцов-великанов, перед лицом горделивой реки, грозно плещущей в стену гранита, город с лабиринтами стройных улиц, громад-площадей. Прекрасен он, в белом саване ночи, весною, лишенной цветов и песен. И П.Я. признается в любви «к этому городу красоты монотонной, тихой грусти лучом просветленной».
Ах, любовью болезненно страстной
Я люблю этот город, несчастный.
(«Сказочный город»)
Настойчивость в повторении этих образов свидетельствует не о бедности художественного воображения. В этом однообразии есть ритм, указующий на глубину пережитого. Это возвращение к одним и тем же идеям, настроениям поэтов разных индивидуальностей, различных школ говорит об известной объективности образа Петербурга, начерченного художниками русского слова.
VI
Исподволь подготовлялось возрождение любви и понимания северной столицы. Первые годы двадцатого века до мировой катастрофы принесли с собою многообразный интерес к Петербургу. Но в этом подходе к нему не было единства стиля. Есть только одна черта, присущая всем: признание значительности Петербурга. Переходя к разбору всех этих течений, следует попытаться сгруппировать их. Прежде всего нужно отметить возрождение интереса к внешнему облику города в связи с интересом к его архитектуре.
Здесь не место вдаваться в решение сложного вопроса о причинах возрождения архитектурного вкуса. Этот вопрос связан не только с явлениями русской, но и общеевропейской культуры, и знаменует вступление европейских народов в синтетическую эпоху зрелости, предвещает приближение золотой осени Европы. Для нас важно отметить отрадное явление раскрытия великой архитектурной ценности Петербурга, возрождение его каменной плоти. Без этого процесса мы не могли бы постигнуть полноты образа нашего города, не могли бы даже познать как должно содержание его души, ибо значительная доля ее заключена в архитектурном пейзаже города. Genius loci не заговорит с нами на понятном языке, если мы не углубимся в постижение его каменного святилища. Можно даже сказать, что стихов Державина и Пушкина, посвященных Петербургу, до этого мы не могли понимать как должно. Возобновилась духовная работа, заглохнувшая, казалось, безнадежно в 30-х годах. Прежде всего заговорили художники. Александр Бенуа в своей знаменательной статье, помещенной в «Мире Искусства»[98], дает характеристику души города, опираясь на оценку его каменной плоти. Эта статья как бы подводит итоги всему пережитому в истории образа Петербурга. Перед нами северная столица, за которой чувствуется великая империя.
