Только теперь я охотился за более крупной рыбой. Меня больше не интересовали мелкие обманы ради бесплатного ленча или стипендии или даже ради победы над муниципалитетом. Нет, мои интересы стали общенациональными, и под руководством Викки я нанес тяжелый удар администрации Рейгана. Мы подписывали петиции, рассылали письма, организовывали телефонные звонки. А в поддержку всего этого я вводил в бой тяжелую артиллерию. Без ведома Викки я подкреплял наши позиции словами уймы фиктивных массовых организаций и даже экспертов в сфере экологии, ядерной физики и законодательства по охране окружающей среды. Их письма в газеты и журналы публично вторили тому, что мы излагали в нашей личной переписке с политиками, создавали впечатление подспудно зреющей поддержки наших взглядов.
Каждое письмо, которое пишет один человек, представляет пять тысяч людей, которые не пишут, сообщил мне Рейган. Или десять тысяч.
А потом…
Потом у нас взяли интервью.
Понятия не имею, кто и откуда были те люди. Викки и некоторые из ее друзей, более других страдавшие манией преследования, особенно те, кто сожалел о том, что не застал шестидесятые, и опасался репрессий за политически некорректные взгляды, увидели в них агентов министра юстиции Эда Миза, призванных запугать нас и заставить замолчать. Однако я даже тогда подозревал нечто большее. Несмотря на заявленную цель, их мало интересовало как содержание писем, так и сами письма. Мне казалось, что визитеры пытались нащупать источник и определить, понимает ли человек или люди, написавшие те письма, насколько они особенны и результативны.
Их было четверо, одетых в одинаковые черные костюмы, вполне подходящие и федеральным агентам, и служащим крупных корпораций. Явились они в десятом часу вечера в воскресенье, и, думаю, именно время их визита обескуражило нас более всего остального. С каменными лицами застыли они на потертом коврике в прихожей, и главарь вкрадчиво спросил, нельзя ли поговорить с Джейсоном Хэнфордом и Викки Рид.
Мы впустили их — побоялись не впустить, — и они немедленно растеклись по нашей крохотной гостиной; двое уселись, двое остались стоять, оставив нам лишь немного места на диване.
— Присаживайтесь, — предложил главарь, доставая из плоского портфельчика ручку и пюпитр в виде дощечки с зажимом.
Остальные, продолжая хранить молчание, тоже вооружились ручками и дощечками.
Деваться было некуда. Мы послушно сели.
Гости оказались ловкими и напористыми; вопросы задавали по очереди, не перебивая друг друга, но и не давая нам передохнуть. Не успевали мы ответить на один вопрос, как сразу следовал другой.
— Сколько писем, по вашей оценке, вы пишете в год? В месяц?
— Вы пишете письма каждый день?
— Вы отсылаете все письма, которые пишете?
— Большую часть вашей корреспонденции составляют личные, деловые или политические письма?
— Требуется ли вам более одного черновика для каждого письма?
— Вы когда-нибудь посылали одно и то же письмо в разные организации или учреждения?
Поток вопросов казался бесконечным, и все они были в одном и том же ключе. Я внимательно вгляделся в визитеров и подумал: они знают. Меня пробрал озноб, но я ничем не выдал своих подозрений. Я просто отвечал на один вопрос за другим и притворялся, что не вижу ничего странного в воскресном допросе.
— Могу я спросить, в чем, собственно, дело? — попыталась вклиниться Викки в поток вопросов.
— Нет, — лаконично ответили ей.
Они допрашивали нас не меньше получаса, так и не дав нам разъяснений, кто они и почему задают все те вопросы. Уже в дверях тот, что заговорил первым и, по моему мнению, был главным, обернулся.
— Никому не говорите о нашем визите, — приказал он. — Или мы вернемся.
Я видел, как они уселись в черный автомобиль без номерных знаков и уехали. Конечно, я был напуган, но и разгневан тоже. Я судорожно соображал: если эти парни из какой-то частной компании, я напишу властям, а если это правительственные агенты — то в соответствующий вышестоящий комитет. Мои письма уничтожат всю эту самодовольную четверку и их начальство. Я буду отомщен.
Только никуда я не мог написать, ведь я не знал, кто эти люди и откуда они.
Пока я закрывал и запирал дверь, Викки совсем расклеилась. Она сидела на диване, обхватив живот, содрогаясь от рыданий и раскачиваясь взад-вперед.
— Мы… — Она вскочила с дивана. — Мы никому не можем рассказать об этом! Нам придется все бросить и…
— Минуточку. Не надо так остро реагировать.
— Они знают, где мы живем!
Мы не спали всю ночь, обсуждая визит и его возможные последствия. Я старался успокоить Викки. В конце концов мы решили, что необходимо покончить с письмами и жить тихо, не высовываясь. На следующий же день мы все рассказали друзьям. Они пришли в ярость. Они были оскорблены. Они клялись принять меры, но странные интервьюеры не явились ни к одному из них, и, хотя все нам сочувствовали, вряд ли они понимали, каково нам.
Мы оба были потрясены, но, если моя тревога была временной, Викки так и не оправилась. Она боялась выражать любую точку зрения публично, даже на занятиях, где полемика была обязательной, и в результате ее оценки стали хуже. Она перестала встречаться со своими друзьями и все силы отдавала интернатуре.
У меня появилось время все обдумать и посмотреть на себя со стороны. В моем письмотворчестве опять наступил перерыв. В результате добровольных ограничений или внешних обстоятельств в моих писаниях наблюдались приливы и отливы, цикличность, возможно, не естественная, но достаточно регулярная и, следовательно, предсказуемая. И опять у меня появилось ощущение невидимых сил, усердно работающих за пределами повседневной реальности.
Постепенно паранойя развеялась. И во многих отношениях наша совместная жизнь стала еще лучше прежней. Визит интервьюеров сблизил нас, и, отойдя от активной политической деятельности, мы сосредоточились друг на друге и на наших отношениях. Не было счастья, несчастье помогло, шутил я. Викки снова стала прекрасно учиться. Как она планировала, как надеялась, ей предложили очень хорошую работу, и в день торжественной церемонии окончания университета в присутствии ее родителей я сделал ей предложение.
Викки согласилась со счастливым смехом. Чувства переполняли ее.
Мы договорились о коротком сроке помолвки, решив пожениться в июле, в Финиксе в кругу ее семьи. На медовый месяц у нас оставалась неделя, а потом Викки должна была выйти на работу. Я заранее разослал резюме и посетил несколько многообещающих собеседований, но не ждал определенных ответов до середины августа. До тех пор я мог не бросать почасовую работу и достаточно свободно распоряжался своим временем.
Викки хотела пригласить на свадьбу мою мать. Я объяснял, что даже в самые лучшие дни, когда я был маленьким, мать не была мне настоящей матерью, что мы никогда не были близки. Викки продолжала настаивать, и я решил пойти в открытую:
— Моя мать — стерва. Я ненавижу ее.
И все же Викки попыталась связаться с ней. Моя мать жила в нашем старом доме, такая же равнодушная, как всегда. Я не удивился, когда разочарованная Викки сообщила, что мамаша не только не приедет на свадьбу, но не пришлет ни подарка, ни поздравительной открытки.
Если честно, я обрадовался.
Мы оба не хотели пышной свадьбы, но пригласили нескольких друзей из колледжа и были тронуты, когда все они ответили, что приедут. С помощью родителей Викки, ее тети и кузины мы нашли место для свадебной церемонии: старую часовню в реставрированном городе-призраке в пустыне, неподалеку от Финикса. Мы оба не были религиозны и нашли священника-унитария, согласившегося провести свадебный обряд.
Мы поклялись друг другу в верности на закате. Последние лучи заходящего солнца струились сквозь прекрасные витражи, окрашивая часовню первых поселенцев во все цвета радуги. Прием состоялся в старом ночном клубе в центре Скотсдейла, переоборудованном специально для свадебных торжеств. Все отлично провели время и уверяли нас, что церемония была прекрасной.
