Основанное Фрейдом направление медицинской психологии дало историкам литературы много новых
поводов к тому, чтобы приводить известные особенности индивидуального художественного творчества
в связь с личными, интимными переживаниями художника. Это ни в коем случае не должно заслонять
от нас того факта, что в ходе научного анализа поэтико—художественного творчества давно уже
прослежены определенные нити, которыми — целенаправленно или намеренно — личные, интимные
переживания художника вплетаются в его произведения. Вместе с тем работы Фрейда помогают иногда
глубже и полнее проследить влияние на художественное творчество переживаний, восходящих к самому
раннему детству. При умеренном, со вкусом, применении его методов нередко вырисовывается
завораживающая картина того, как художественное творчество, с одной стороны, переплетено с
личной жизнью художника, а с другой — все-таки возвышается над этим переплетением. В этих
пределах так называемый «психоанализ» художественного произведения, по сути дела, еще нисколько
не отличается от глубокого и умело нюансированного литературно—психологического анализа.
Разница в лучшем случае количественная. Но иногда психоанализ приводит нас в замешательство
нескромностью своих заключений и замечаний, которые при более человеческом подходе были бы
опущены уже из одного чувства такта. Этот недостаток благоговения перед «человеческим, слишком
человеческим» как раз и является профессиональной особенностью медицинской психологии [130], которая, как справедливо подметил уже Мефистофель,
«не за страх» «хозяйничает без стыда» там, где «жаждет кто-нибудь года» [131], — но, к сожалению, это не всегда делает ей честь. Возможность делать
смелые выводы легко соблазняет исследователя на рискованные шаги. «Скандальная хроника» в малых
дозах часто составляет соль биографического очерка, двойная порция ее — это уже грязное
вынюхивание и подсматривание, крушение хорошего вкуса под покровом научности. Интерес исподволь
отвлекается от художественного творчества и блуждает по путаному лабиринту нагромождаемых друг
на друга психических предпосылок, а художник превращается в клинический случай, в рядовой
пример «сексуальной психопатии». Тем самым психоанализ художественного произведения далеко
отклоняется от своей цели, и рассмотрение переносится в область общечеловеческую, для
художника ни в малейшей мере не специфическую, а для его искусства крайне несущественную.
Анализ такого рода не дорастает до художественного произведения, он остается в сфере
общечеловеческой психики, из которой может возникнуть не только произведение искусства, но и
вообще все что угодно. На этой почве выносятся донельзя плоские суждения о художественном
творчестве как таковом, вроде тезиса: «Каждый художник — нарцисс». Да всякий, кто в меру
возможного проводит свою линию, — «нарцисс» [132],
если вообще позволительно употреблять это созданное для ограниченных целей понятие из области
патологии неврозов в столь широком смысле; подобный тезис ничего поэтому не говорит, а только
шокирует наподобие какого-нибудь острого словца. Поскольку анализ такого рода вовсе не занят
художественным произведением, а стремится лишь как можно глубже зарыться, подобно кроту на
задворках, в недра личности, то он постоянно увязает в одной и той же общей для всех нас почве,
держащей на себе все человечество, и не случайно добываемые на этом пути объяснения поражают
своей монотонностью: все то же самое, что слышишь в часы приема у врача-психоаналитика.
Редукционистский метод Фрейда — метод именно медицинского лечения, имеющего объектом
болезненную и искаженную психологическую структуру. Эта болезненная структура занимает место
нормального функционирования и должна быть поэтому разрушена, чтобы освободить путь к здоровой
адаптации. В таком случае сведение рассматриваемых явлений к общечеловеческой почве вполне
оправданно. Но в применении к художественному творчеству тот же метод ведет к уже описанным
результатам: сдергивая с художественного произведения сияющую мантию искусства, он извлекает
для себя лишь голую повседневность элементарного — вида живых существ, к которому принадлежит
и художник. Золотое сияние высокого творчества, о котором, казалось бы, только и должна была
бы идти речь, меркнет после его обработки тем медицинским методом, каким анализируют обманчивую
фантазию истерика. Подобный разбор, конечно, очень интересен и, пожалуй, имеет не меньшую
научную ценность, чем вскрытие мозга Ницше, показавшее, от какой нетипической формы паралича
он умер. Но и только. Разве это имеет какое-то отношение к «Заратустре» [133]? Какими бы ни были второй план и подпочва творчества, разве «Заратустра» —
не цельный и единый мир, выросший по ту сторону «человеческой, слишком человеческой» слабости,
по ту сторону мигреней и атрофии мозговых клеток?
До сих пор я говорил о фрейдовском методе редукции, не вдаваясь в подробности этого метода.
Речь идет о медицинско—психологической технике обследования психических больных. Она всецело
занята путями и способами, с помощью которых можно было бы дойти до второго плана психики, ее
подкладки, до так называемого бессознательного. Техника эта зиждется на допущении, что
невротический больной вытесняет определенные психические содержания ввиду их несочетаемости
(несоединимости) с сознанием. Несочетаемость эта мыслится как нравственная, а вытесненные
психические содержания должны соответственно носить негативный — инфантильно—сексуальный,
непристойный или даже преступный характер, из-за которого они предстают для сознания
неприемлемыми. Поскольку идеальных людей нет, у всех есть такой второй план сознания, независимо
от того, способны они это признать или нет. Его можно обнаружить поэтому всегда и везде,
достаточно лишь применить разработанную Фрейдом технику интерпретации.
В рамках ограниченного по времени сообщения я, естественным образом, не могу вдаваться в
подробности техники такой интерпретации. Мне придется поэтому довольствоваться лишь несколькими
пояснениями. Бессознательный второй план не остается бездейственным, он дает о себе знать,
специфически влияя на содержание сознания. К примеру, он производит продукты фантазии
своеобразного свойства, которые иногда нетрудно свести к тем или иным подспудным сексуальным
представлениям. В других случаях он вызывает характерные нарушения сознательных процессов,
которые путем редуцирования тоже можно проследить вплоть до вытесненных содержаний сознания.
Очень важный источник для выявления бессознательных содержаний — сновидения, непосредственный
продукт деятельности бессознательного.
Суть фрейдовского метода редукции в том, что он группирует все признаки бессознательной
«подпочвы», бессознательного второго плана, и путем их анализа и истолкования реконструирует
элементарную структуру бессознательных влечений. Содержания сознания, заставляющие подозревать
присутствие бессознательного фона, Фрейд неоправданно называет «символами», тогда как в его
учении они играют роль просто знаков или симптомов подспудных процессов, а никоим образом не
роль подлинных символов; последние надо понимать как выражение для идеи, которую пока еще
невозможно обрисовать иным или более совершенным образом. Когда Платон, например, выражает всю
проблему гносеологии в своем символе пещеры [134],
или когда Христос излагает понятие Царства Божия в своих притчах, то это — подлинные и
нормальные символы, а именно попытки выразить вещи, для которых еще не существует словесного
понятия. Если бы мы попытались истолковывать платоновский образ по Фрейду, то, естественно,
пришли бы к материнскому чреву и констатировали бы, что даже дух Платона еще глубоко погружен
в изначальную и, больше того, инфантильно—сексуальную стихию. Но зато мы совершенно не заметили
бы, что Платону удалось творчески создать из общечеловеческих предпосылок в своих философских
созерцаниях; мы поистине слепо прошли бы у него мимо самого существенного, и единственно лишь
открыли бы, что, подобно всем другим нормальным смертным, он имел инфантильно—сексуальные
фантазии. Подобная констатация имела бы ценность только для того, кто, положим, всегда считал
Платона сверхчеловеческим существом, а теперь вот может с удовлетворением заключить, что даже
Платон — человек. Кто, однако, вздумал бы считать Платона богом? Разве что, пожалуй, человек,
находящийся под властью инфантильных фантазий и, таким образом, обладающий невротической
ментальностью. Редуцировать фантазии невротика к общечеловеческим истинам полезно по
медицинским соображениям. К смыслу платоновского символа это не будет иметь ни малейшего
отношения.