– Я делала это, потому что люблю тебя и не могу видеть, как ты себя губишь. Однако я была не права, пытаясь изменить твою жизнь помимо твоей воли.

– Я бы не сказал… – начал он.

– В любом случае, – продолжала Корделия, отводя от него взгляд, – теперь мне нужна твоя помощь. – Она тяжело вздохнула. – Чтобы осуществить задуманное, надо, чтобы ты был трезвым. Невозможно изучать музыку, если ты пьян или спишь после выпивки.

– Я прошу тебя значительно уменьшить количество спиртного до тех пор, пока мы не закончим все дела в Лондоне. Я уже просила тебя об этом раньше, но ты сказал, что в этом нет необходимости. И все-таки тебе следует признать, что нам было бы легче, если бы ты все время имел ясный ум. – Она посмотрела на него, ее нижняя губа тряслась, в глазах стояли слезы. – Для меня это очень важно. Ее просьба ранила его в самое сердце. Пропади все пропадом, если это действительно так важно для нее. Хорошо, он не будет пить несколько дней.

– Конечно, я не буду напиваться, если ты так переживаешь, – сказал он миролюбивым тоном. – Дело не в том, что я не могу без этого обойтись, – сказал он гордо. – Ты верно заметила, в прошлом мне не было необходимости сдерживаться. Но на этот раз я смогу без этого обойтись, раз нужно.

– Я правда думаю, что это необходимо, отец, – сказала она тихо, и он понял, что она пытается сдержать слезы.

Что-то внутри у него сжалось. Его девочка страдает, и эти страдания доставляет ей он. Ощутив тяжесть на сердце и не в силах более смотреть в ее заплаканные глаза, он прижал ее голову к своей груди. И вдруг он вспомнил, как давно этого не делал, с тех самых пор, как Флоринда умерла. Придется ему уделять ей больше внимания, если он боится потерять ее и хочет уберечь от опрометчивых шагов, чтобы ей не приходилось бежать к лорду Веверли каждый раз, когда она чем-то огорчена.

Какое-то время она оставалась неподвижной в его объятиях.

– Ну-ну, Корделия, детка, – проговорил он, погладив ее по волосам. – Я все сделаю для тебя и буду оберегать.

Корделия заплакала и крепко обняла отца. – О, отец, – прошептала она с такой тоской, что сердце его заныло, – как ты мог так лгать Пруденс? Как?

Взор его вдруг замутился от слез.

– Человеку свойственно ошибаться. – Он не знал, что и добавить. Затем поцеловал ее в темя и крепко прижал к себе. – Этого больше не повторится, обещаю тебе. Все будет хорошо, вот увидишь.

Он поднял голову и посмотрел на лорда Веверли, чьи блестящие на неподвижном лице глаза не отрываясь следили за каждым движением викария, и смутная тревога овладела им.

Никогда уже, подумал он, не будет им так хорошо, как прежде.

Себастьян с готовностью подставил лицо холодному злому ветру. Ему хотелось гнать и гнать лошадь, чтобы слиться с ледяным вихрем и совсем перестать чувствовать. Но приходилось ехать вровень с экипажем, в котором сидела эта женщина, пожалуй, самая странная из всех, которых он когда-либо встречал.

Он, конечно, мог бы сесть в экипаж с Корделией и ее отцом, и время бы прошло незаметно. Но последняя встреча с Корделией делала это невозможным.

Мягкая, нежная Корделия, чьи поцелуи скорее напоминали поцелуи куртизанки, а не дочери викария, воспитанной в строгости… В его чреслах томилось желание, и стон срывался с губ.

Как все это было некстати. Если бы он мог себе представить, покидая Лондон, что встретит женщину, которая вызовет в нем такое глубокое сострадание, он, возможно, не стал бы принимать столь деятельное участие в судьбе брата. Корделия каким-то странным образом заставляла его забыть все и любой ценой пытаться защитить ее от негодяя отца.

Он тяжело вздохнул, припомнив последний разговор Корделии и викария в гостинице. Ему так и хотелось вздуть этого негодяя. Сначала он разрывает дочери сердце, а затем утешает ее пустыми обещаниями.

Он не сможет сдержать их. Мужчины часто готовы пообещать все, что угодно, лишь бы не видеть женских слез. Таким человеком был его собственный отец, и викарий, скорее всего, принадлежал к этому типу.

Снова повалил снег – белый, мягкий, предательский. Проклятие вырвалось из груди Себастьяна. Может быть, его преследует злой рок или наказание Господне за увлечение женщиной, когда у него самого уже есть невеста.

Скорее, так оно и есть. Себастьян смахнул снег с лица и поежился, припоминая то, что произошло раньше. Если бы не снег, что обрушился на них, как далеко бы он зашел. Черт возьми, он ласкал ее в таком месте, где их могли видеть. Должно быть, это сумасшествие.

Он пришпорил коня, чтобы вырваться из тяжелых размышлений. Но ни ветер, ни колючий снег не приносили ему желанного облегчения.

Если бы только Корделия не была так нежна и притягательна, подумал он невольно. Ему хотелось назвать ее именно притягательной, потому что, когда она глубоко вздыхала, все ее тело трепетало; от ее наивности, искреннего удивления радостям плоти что-то сжималось в нем. И даже сегодняшние притворные протесты Корделии…Но потом, когда он велел ей держаться подальше от него…

Он поморщился и глубже надвинул треуголку. Отчего же, как только они оставались с Корделией наедине, в нем просыпались низменные инстинкты? Почему он не может сдержать себя?! Проклятие, она ведь не дефилировала перед ним в откровенных нарядах и не флиртовала с ним.

Она просто была сама собой. Он вздохнул. Очевидно, этого было достаточно, чтобы вытеснить образ Джудит из его сердца. А он-то еще упрекал викария в том, что тот дает обещания, которые никогда не выполнит, хотя сам…

По пути в Йорк подобные мысли не оставляли его. Время от времени усиливавшийся снег привлекал его внимание, но ненадолго: он вновь и вновь возвращался в мыслях к Корделии, ненавидя себя за это.

К тому времени, когда они приблизились к Йорку, он уже не был уверен, сможет ли провести в присутствии Корделии хотя бы один день. Они въехали в город, он хмурился все сильнее, но знал, что не покинет седла, сколь холодной ни оказалась бы погода. Лучше совсем замерзнуть, чем гореть в адовом огне под взглядом викария.

Экипаж притормозил на мгновение – это Корделия отдавала распоряжения Хопкинсу. Затем они отправились далее и остановились перед внушительного размера особняком в палладианском стиле.

Себастьян с облегчением заметил свет в окнах. По крайней мере кто-то живет в усадьбе. Он и сам не подозревал, что ему хотелось, чтобы эта миссис Бердсли непременно была дома. Как он смеялся над приверженностью викария правилам приличия, но теперь ему приходится признать с облегчением, что чем больше людей путешествует с ними, тем меньше у него шансов остаться наедине с Корделией. Как ни удивительно, в этом вопросе и он, и викарий были единодушны.

Надо признать, удача сопутствовала им, поскольку, как только они постучались, дверь им открыл лакей, который и сообщил, что хозяйка действительно дома. Чуть позже их пригласили в сводчатую прихожую, на стенах которой висели искусные обманки, и которая была украшена такими фарфоровыми безделушками, которые сам Себастьян не мог себе позволить в своем лондонском доме. Лакей почтительно принял их верхнюю одежду и попросил подождать, пока он доложит хозяйке, которая принимала гостей в музыкальной комнате – у нее был званый вечер. По всему дому неслись звуки лютни под аккомпанемент клавесина и виолончели.

Этого он не мог предвидеть. Несмотря на то, что Корделия что-то упоминала о богатстве миссис Бердсли, Себастьян представлял себе некую вдовушку, живущую в уютном домике, подобному дому викария, женщину одинокую и тоскующую без людей. Сейчас, осознав масштабы состояния миссис Бердсли, он почувствовал неловкость за вторжение.

Он взглянул на Корделию – та напряженно ждала, нервно перебирая пальцами тесьму на платье. Она избегала смотреть в его сторону, но, что его удивило, не смутилась, когда он подошел ближе.

– Вы уверены, что мы не потревожим своим появлением миссис Бердсли? – спросил он.