Жюли всхлипнула.

– Ничего, – улыбнулся ей обер-полицеймейстер. – На тебя-то я зла не держу, только на судьбу. С тобой мне было хорошо и весело, а что предала, так, видно, деваться было некуда.

Удивительно, но по лицу Жюли текли слезы. Никогда еще Грин не видел эту жизнерадостную, легкомысленную женщину плачущей. Однако дальнейший разговор был лишен смысла. Всё и так выяснилось. Даже во время еврейского погрома Грин не чувствовал себя таким несчастным, как в эти минуты, перечеркнувшие весь смысл трудной, изобиловавшей жертвами борьбы. Как жить дальше – вот над чем теперь следовало думать, и он знал, что найти ответ будет непросто. Но в одном ясность имелась: этот улыбчивый человек должен умереть.

Грин навел дуло манипулятору в лоб.

– Э, милейший! – вскинул руку Пожарский. – Что за спешка! Так славно беседовали. Разве вы не хотите послушать про Жюли и нашу с ней любовь? Уверяю вас, это увлекательней любого романа.

Грин покачал головой, взводя курок:

– Неважно.

– Глеб! Не-е-е-ет!

С пронзительным криком Жюли кошкой прыгнула на Грина и повисла на его руке. Ее хватка оказалась неожиданно цепкой, острые зубы впились в кисть, сжимавшую «кольт».

Грин перехватил револьвер левой рукой, но было поздно – Пожарский сунул руку в карман и выстрелил прямо через полу пальто.

Я ранен, подумал Грин, ударившись спиной о стену и сползая на пол. Хотел поднять руку с револьвером, но она не послушалась.

Жюли ударом башмачка отшвырнула «кольт» в сторону.

– Браво, девочка, – сказал Пожарский. – Ты просто чудо. Уж я тянул-тянул время, а все равно не хватило. Я велел своим ждать на улице ровно десять минут и потом врываться. Он успел бы меня прикончить.

В ушах у Грина шумело и завывало, комната накренялась то вправо, то влево. Непонятно было, как удерживаются на ногах двое мужчин, вбежавших из коридора.

– Выстрел услыхали? – спросил обер-полицеймейстер. – Молодцы. Этого я уложил, кончается. Женщина на вас, это Игла, та самая. Оставлять нельзя, слышала лишнее.

Свет начинал меркнуть. Нельзя было, чтобы лицо Пожарского стало последним видением ускользающей жизни.

Грин повел гаснущим взглядом по комнате, отыскивая Иглу. Она стояла, сцепив руки, и молча смотрела на него, но выражения ее глаз он различить уже не мог.

Что это поблескивает у нее между пальцев, такое тонкое и светлое?

Взрыватель, это взрыватель, догадался Грин.

Игла повернулась к емкости с гремучим студнем и переломила над ней узкую стеклянную трубочку.

Жизнь закончилась так, как и следовало, – мгновенной огненной вспышкой.

У Кутафьей башни извозчика пришлось отпустить и дальше идти пешком. В городе новые порядки пока не чувствовались, но здесь, в Кремле, стало не то что прежде: строго, ухожено, повсюду караулы, а брусчатку что ни день отскребают от льда и снега, на санях не проедешь. Ныне здесь разместилась верховная власть – новый хозяин древнепрестольной счел ниже своего достоинства жить в генерал-губернаторской резиденции, поселился за высокими краснокирпичными стенами, в Малом Николаевском дворце.

Эраст Петрович шел вверх по Троицкому мосту. Одной рукой прижимал шпагу, другой держал треуголку. День сегодня был высокоторжественный – московское чиновничество представлялось его императорскому высочеству.

Старый князь Владимир Андреевич отбыл в постылую Ниццу, доживать, а в жизни его былых подчиненных намечались коренные перемены – кого повысят, кого переведут на иную должность, кого и вовсе от места отставят. Опытный человек сразу примечал, на какой час ему или его ведомству прием назначен. Тут чем ранее, тем тревожнее. Всякий знает, что новая метла поначалу крутенько заметает и в первую голову являет строгость. В этом двойной смысл: с одной стороны, сразу на остальных страху нагнать, чтобы ощутили должный трепет, а с другой – начавши с казней, закончить милостями. Опять же издавна было известно, что вперед обыкновенно прогоняют службы поплоше: уездные управы, землеустроительный комитет, сиротское попечительство и разные малозначительные департаменты, а истинно важные службы оставляют напоследок.

По обеим приметам выходило, что статский советник Фандорин – персона важная, отмеченная особым вниманием. Предстать пред ясные очи великого князя он был приглашен самым что ни на есть последним, в половине шестого пополудни, даже после командующего военным округом и жандармских чинов. Это отличие, впрочем, могло означать что угодно, как в лестном, так и в тревожном смысле, поэтому Эраст Петрович пустым догадкам предаваться не стал, а решил целиком и полностью довериться судьбе. Сказано: «Благородный муж встречает гнев и милость высших с равным достоинством».

У стен Чудова монастыря статскому советнику повстречался поручик Смольянинов, тоже в парадном мундире, раскрасневшийся больше обычного.

– Здравствуйте, Эраст Петрович! – воскликнул он. – Представляться? Эк вас поздно-то. Не иначе повышение получите.

Фандорин чуть пожал плечами, вежливо спросил:

– А ваши уже п-представились? И что?

– В Охранном новация. Мыльников оставлен на прежней должности, а начальником назначен Зубцов. Это при чине титулярного советника, каково? Нам в Жандармское кого-то из Петербурга пришлют. Да мне все равно. Я, Эраст Петрович, рапорт подаю. Перехожу из корпуса в драгуны. Сейчас окончательно решил.

Эраст Петрович нисколько не удивился, но все же спросил:

– Что так?

– Не понравилось мне, как его высочество о задачах государственной полиции говорил, – горячо произнес поручик. – Вы, говорит, должны внушать жителям страх и благоговение перед властью. Ваша задача вовремя узревать плевелы и безжалостно их выдергивать, в наущение и назидание остальным. Говорит, один вид синего мундира должен повергать обывателя в оцепенение. Надо укрепить фундамент российской государственности, иначе нигилизм и вседозволенность его окончательно размоют.

– Может быть, так оно и есть? – осторожно вставил Фандорин.

– Очень возможно. Только я не желаю, чтобы мой вид повергал кого-то в оцепенение! – Смольянинов запальчиво дернул темляк шашки. – Меня учили, что мы должны искоренять беззаконие и защищать слабых, что Жандармский корпус – безупречно чистый платок, которым верховная власть утирает слезы страждущих!

Статский советник участливо покачал головой:

– Вам будет т-трудно в армии. Сами знаете, как офицеры относятся к жандармским.

– Ничего, – упрямо тряхнул головой розовощекий офицер. – Сначала, конечно, станут нос воротить, а потом увидят, что я не какой-нибудь фискал. Как-нибудь приживусь.

– Не сомневаюсь.

Распрощавшись со строптивым адъютантом, Эраст Петрович ускорил шаг, потому что до назначенного времени оставалось менее десяти минут.

Аудиенция происходила не в кабинете, а в парадной гостиной – очевидно, для того, чтобы представлявшиеся ощущали высокое значение минуты. Ровно в половине шестого два важных лакея в париках с буклями распахнули створки дверей, дворецкий с раззолоченной булавой вошел первым и громогласно объявил:

– Его высокородие статский советник Фандорин.

Эраст Петрович еще у порога почтительно поклонился и лишь затем позволил себе рассмотреть августейшую особу. Симеон Александрович был разительно не похож на своего быкообразного брата. Сухопарый, стройный, с длинным надменным лицом, острой бородкой и напомаженными волосами, он скорее напоминал какого-то габсбургского принца из веласкесовских времен.

– Здравствуй, Фандорин, – сказал его высочество. – Подойди.

Отлично зная, что обращение к низшим на «ты» у членов царской фамилии является признаком благоволения, Эраст Петрович все же поморщился. Он подошел к великому князю и пожал белую ухоженную руку.

– Вот ты каков. – Симеон Александрович разглядывал импозантного чиновника с одобрительным интересом. – Пожарский в своих докладах рекомендовал тебя самым лестным образом. Какая трагедия, что он погиб. Талантливейший был человек, беззаветно преданный мне и престолу.