Когда я думаю о месте, которое мне отведут в будущем, мне представляется молодой критик, говорящий со свойственным ему изяществом: «А вы, любезный, если вас не затруднит, отойдите немного назад. Туда, к представителям романтизма».

И я побреду со своей шевелюрой, опутанной нитями паутины, представлять в свои восемьдесят лет старомодные тенденции замогильными стихами, каждый раз все более неудачными. Нет, господин хороший. Вы не скажете мне: «Будьте добры, отойдите немного назад». Я уйду прямо сейчас. То есть я предпочитаю остаться здесь, в этом удобном романтическом склепе, и пусть мне выпадет роль оторванной пуговицы, роль семени, сметенного вредоносным дуновением скептицизма. Короче говоря, благодарю покорно.

А уж как зарыдают по мне под сенью кладбищенских кипарисов девушки в розовом! Никогда не будет недостатка ни в дряхлых старичках-позитивистах, превозносящих мои бравады, ни в сардонических юношах, разгадавших мой секрет и тайком проливающих по мне мутные слезы.

Слава, которую я полюбил в восемнадцать лет, в двадцать четыре представляется мне чем-то вроде похоронного венка, который разлагается в сырой могиле, источая зловоние.

На самом деле, я хотел бы совершить нечто демоническое, но пока ничего такого не приходит мне в голову.

По крайней мере, мне хотелось бы, чтобы не только по моей комнате, но и по всей мексиканской литературе разлился горьковатый аромат ликера, который я собираюсь выпить, дамы и господа, за ваше здоровье.

Метким ударом он оборвал жалкую жизнь Филиппа Сермуаза, плохого священника и еще более плохого друга. В Наваррском коллеже он — сотоварищи — украл двести экю, и дважды его шея могла бы узнать, сколько весит его зад. Но дважды, благодаря милости доброго короля Карла, из мрачного застенка он выходил живым.

Молитесь за него. Он родился в скверное время. Когда голод и чума опустошали город Париж. Когда отблеск костра Жанны д'Арк освещал испуганные лица и когда французский воровской жаргон смешивался с английской речью.

В мертвенном свете зимней луны он видел, как волчьи стаи рыщут по кладбищу Невинно-убиенных. И он сам — в центре города — был тощим голодным волком. И когда хотел жрать, он крал хлеб и ловил жареную рыбку в торговых рядах.

Он родился в скверное время. На улицах толпы голодных детей просили Христа ради хлеба. Нищие и увечные заполняли нефы Богоматери, поднимались на клирос и прерывали мессу.

Он прятался в церквях и в борделях. Старый священник, его дядя, дал ему свое доброе имя, а Толстуха Марго-свежий хлеб и свое чудовищное тело. Он воспел несчастья Эльмиры и презренье Каталины; со всем смирением, устами своей матери восславил он Деву Марию. Красавицы былых времен — из старинного гобелена — прошествовали по его стихам негромким и грустным рефреном. В своем бурлескном и трагическом завещании он все отдал — всем. Словно ярмарочный торговец, он выставил напоказ и безделицы, и драгоценности своей души. Голый и хилый, словно репа зимой, он любил Париж, город нищий и грязный. Он изучал мирскую и церковную литературу в прославленном университете Робера Сорбона и получил там титул магистра.

Но всегда попадал из нищеты в нищету. Он познал зиму без домашнего очага, тюрьму без друзей, а на дорогах Франции — нестерпимый голод. Его друзьями были воры, сутенеры, дезертиры, фальшивомонетчики — их либо преследовали стражи порядка, либо вешали слуги правосудия.

Он жил в скверное время. Тридцати лет от роду он исчез — неизвестно куда. Гонимый голодом и страданием, он ушел, как уходит волк, предчувствующий близкую смерть, в самую глушь леса. Молитесь за него.

1950

Как-то утром один рассеянный муравей, которого все осуждали за легкомыслие и забывчивость, снова сбился с дороги и набрел на чудо-миллиграмм.

Нисколько не задумываясь о последствиях, он водрузил себе на спину этот миллиграмм и возликовал: ноша ничуть его не обременяла. Вес находки был идеальным и вызывал у муравья какой-то прилив энергии, как, скажем, у птицы — вес ее крыльев. Ведь, по сути, муравьи гибнут раньше срока оттого, что самонадеянно переоценивают свои силы. Возьмем, к примеру, муравья, который прополз целый километр, чтобы доставить в хранилище маисовое зерно весом в один грамм. Да ему потом едва хватает сил добраться до кладбища и там упасть замертво.

Муравей, нашедший чудо-миллиграмм, не знал, как к нему повернется судьба, но двинулся вперед с такой поспешностью, словно боялся, что у него отнимут сокровище. В душе у муравья зрело радостное чувство — наконец-то он вернет себе доброе имя. В приподнятом настроении муравей сделал большой круг, а потом присоединился к своим товарищам, которые, сообразно заданию на тот день, возвращались домой с отгрызенными кусочками салатных листьев. Ровная цепочка муравьев походила на крошечную зубчатую стену зеленого цвета, и на фоне безупречного цветового единства миллиграмм сразу бросался в глаза. Тут уж никого не обманешь.

В самом муравейнике начались серьезные трудности. Контролеры и инспектора, стоявшие на каждом шагу, все неохотнее пропускали муравья с такой странной ношей. То тут, то там с уст этих просвещенных муравьев слетали слова «миллиграмм» и «чудо», пока не дошла очередь до торжественно восседавшего за длинным столом главного инспектора, который смело объединил оба слова и сказал с ехидной усмешкой: «Вполне возможно, что вы принесли нам чудо-миллиграмм. Я поздравляю вас от всей души, но долг повелевает мне уведомить полицию».

Блюстители общественного порядка менее всего способны разобраться в миллиграммах и чудесах. Столкнувшись со случаем, не предусмотренным уголовным кодексом, они приняли самое легкое и обычное решение: отправить муравья в тюремную камеру. Поскольку у муравья была прескверная репутация, дело пустили по инстанциям и поручили его компетентным лицам.

Судебная волокита выводила нетерпеливого муравья из себя, а его запальчивость озадачивала даже адвоката. Глубоко убежденный в своей правоте, муравей отвечал на все вопросы с нарастающим высокомерием. Он даже распустил слух, что в его случае допускается грубое нарушение прав обвиняемого. И еще он сказал, что в ближайшем будущем его недругам придется признать историческую значимость чудо-миллиграмма. Вызывающее поведение муравья навлекло на него гнев всех судейских чиновников. Но обуреваемый гордыней муравей позволил себе заявить, что он чрезвычайно сожалеет о своей причастности к такому мерзкому муравейнику. После этих слов прокурор потребовал смертной казни.

Муравью удалось спастись от смерти только благодаря заключению знаменитого психиатра, который установил, что налицо случай душевного расстройства. По ночам арестант полировал чудо-миллиграмм, переворачивая его с одной стороны на другую, и часами не отрывал от него глаз. Днем он таскал миллиграмм на спине, сшибая углы узкой и темной камеры. Словом, несчастный муравей приближался к концу своей жизни в состоянии крайнего возбуждения. Его совершенно не трогала растущая толпа зевак, внимательно наблюдавших за такой небывалой агонией.

По настоянию тюремного врача заболевшего муравья три раза переводили из одной камеры в другую. Но чем просторнее была камера, тем больше волновался муравей. Он объявил голодовку, не принимал никаких журналистов и упорно молчал.

Верховные власти постановили отправить обезумевшего муравья в больницу. Но разве где-нибудь спешат проводить в жизнь правительственные решения?!

Шло время, и однажды на рассвете надзиратель увидел, что в камере царит спокойствие и вся она озарена каким-то сиянием. На полу сверкал чудо-миллиграмм, излучая свет, подобно граненому алмазу. А рядом лапками кверху лежал героический муравей — бесплотный и прозрачный.

Весть о кончине муравья и об удивительных свойствах чудо-миллиграмма с молниеносной быстротой распространилась по всем галереям муравейника. Толпы муравьев двинулись к камере, которая стала походить на часовню, объятую голубым пламенем. Муравьи в отчаянии бились головой об пол. Из их глаз, ослепленных ярким светом, ливмя лились слезы. Организация похорон осложнилась из-за проблемы дренажа. В муравейнике не хватало венков, и муравьи стали грабить хранилище, чтобы возложить на труп великомученика пирамиды съестных припасов.