Недавно я видела Джошуа в церкви, он набожно слушал воскресную мессу. Он похудел и казался подавленным. Похоже, что нежные ручки Памелы выдавливают из него всю спесь и делают покорным. Вегетарианская бледность придает ему болезненный вид.

Птицеед свободно бегает по дому, но это ужасает меня не меньше прежнего.

В день, когда мы с Беатрис вошли в тот грязный ярмарочный павильон, я понял, что этот отвратительный маленький хищник — самое ужасное из того, что только могла послать мне судьба. Хуже презрения и сочувствия, мелькнувших вдруг в чьем-либо ясном взгляде. Несколько дней спустя я вернулся, чтобы купить птицееда, и удивленный торговец рассказал мне кое-что о его привычках и о его необычном питании. Тогда я понял, что у меня в руках всепоглощающий ужас и самый большой страх, какой только способна вынести моя душа. Помню, как шел, трепеща и пошатываясь, с ощущением легкости и тяжести своего груза; я отчетливо различал два его веса: вес деревянной коробки и вес птицееда, тяжесть безобидного дерева и тяжесть нечистого и ядовитого животного, который тянул меня вниз, словно некий балласт. Внутри коробки был заключен персональный ад, который я принес в свой дом, чтобы изничтожить, искоренить другой, особый ад мужского племени. Та памятная ночь, когда я выпустил птицееда в квартире и увидел, как он побежал словно краб и спрятался под мебелью, стала началом существования, которое невозможно описать. С той поры каждое мгновение моей жизни сопровождается шагами паука, который наполняет дом своим незримым присутствием.

Каждую ночь я дрожу в ожидании смертельного укуса. Часто я просыпаюсь в оцепенении, замерзший, напряженный, потому что даже во сне я заставил себя чувствовать кожей щекочущие лапки паука, его невесомое тело и плотную утробу. Но рассвет всегда наступает. Я жив, и моя душа понапрасну возвышается и томится.

Бывают дни, когда я думаю, что птицеед убежал, заблудился или умер. Но я ничего не делаю, чтобы в этом убедиться. Отдаваясь на волю судьбы, я всегда оставляю себе шанс столкнуться с ним, выходя из ванной комнаты или раздеваясь перед тем, как лечь в постель. Иногда ночная тишина доносит до меня эхо его шагов, которые я научился слышать, хотя знаю, что на слух их не различить.

Многие дни я нахожу нетронутой еду, которую оставил ему накануне. Когда она исчезает, я не знаю, сожрал ли ее птицеед или это сделал какой-нибудь другой, безвредный гость. Еще я думаю, что, быть может, стал жертвой мошенничества и нахожусь теперь во власти фальшивого птицееда. Очевидно, торговец обманул меня, заставив заплатить высокую цену за мерзкого, но безобидного скарабея.

Но на самом деле это неважно, потому что я отдался на милость птицееду, не веря в свою скорую смерть. Обычно в самые тяжелые часы бессонницы, когда я теряюсь в догадках и ничто не может меня успокоить, птицеед появляется. Он проходит по комнате путаным шагом и упорно пытается подняться по стене. Он останавливается, поднимает голову и шевелит щупальцами. Похоже, что птицеед возбужденно вынюхивает невидимого партнера. Тогда я, трепеща в своем одиночестве, запуганный маленьким чудовищем, вспоминаю, что когда-то я мечтал о Беатрис, о ее недостижимом для меня присутствии.

Я нереален, я боюсь, что буду никому неинтересен. Я ничтожество, призрак, химера. Живу среди страхов и желаний; страхи и желания дают мне жизнь и отнимают ее. Как я уже сказал, я ничтожество, Я пребываю в тени. В долгом и непостижимом забвении. Внезапно меня заставляют выходить на свет, тусклый свет, который делает меня почти реальным, но затем обо мне забывают, потому что снова занимаются собой. Всякий раз я снова теряюсь в тени, мои движения становятся более неопределенными, я делаюсь все меньше, превращаясь в ничто, в нечто даже не зародившееся.

Ночь — время моего господства. Напрасно пытается отстранить меня супруг, терзаемый кошмарным сном. Иногда я с волнением и упорством удовлетворяю смутное желание женщины; малодушная, она сонно сопротивляется, распластанная и податливая, словно подушка.

Я живу непорочной жизнью, распределенной между этими двумя существами, которые ненавидят и любят друг друга, которые вынуждают меня родиться уродливым младенцем.

Я красив и ужасен. Я то разрушаю мир супружеской пары, то разжигаю еще сильнее любовный огонь. Иногда я занимаю место между ними, и тесное объятие исцеляет меня чудесным образом. Мужчина замечает мое присутствие, силится задушить и заместить меня, но в конце концов побежденный, обессиленный, охваченный злобой, он поворачивается к женщине спиной. Я же, трепещущий, остаюсь рядом с ней и обхватываю ее своими несуществующими руками, которые во сне постепенно разнимаются.

С самого начала мне следовало сказать, что я еще не родился. Я — медленно и мучительно развивающийся плод, еще не вышедший из водной стихии. Своей любовью, сами того не сознавая, они причиняют вред моей еще не родившейся сущности. В мыслях они долго трудятся над моим воплощением, их руки упорно пытаются придать мне форму, но всегда неудовлетворенные, они переделывают меня вновь и вновь.

Но однажды, когда они случайно найдут мою окончательную форму, я скроюсь от них и сам, возбужденный реальными ощущениями, смогу видеть сны. Они оставят друг друга, а я покину женщину и буду преследовать мужчину. Я буду стеречь дверь его спальни, потрясая огненным мечом.

1949

Учтивость — не мой конек. В автобусе я обычно маскирую ее отсутствие чтением или же бледной немочью. Но сегодня я непроизвольно поднялся со своего места, чтобы уступить его даме, облик которой смутно напоминал архангела Гавриила.

Дама, тотчас воспользовавшаяся плодами моего невольного поступка, выразила свою признательность столь горячо, что привлекла к себе внимание двух или трех пассажиров. Вскоре освободилось соседнее место, и, указав на него едва заметным, но выразительным кивком, мой прекрасный ангел облегченно вздохнул. Я занял место в надежде, что в дальнейшем поездка ничем не будет омрачена.

Но непонятно почему, мне была уготована роль героя дня. В автобус вошла еще одна женщина, уже безо всяких крыльев. Мне представлялась прекрасная возможность поставить все на свои места, но я, увы, ее не использовал. Разумеется, я мог бы преспокойно сидеть и дальше, уничтожив таким образом сами зачатки ложной репутации. Однако, не находя сил на это и чувствуя себя словно обрученным со своей спутницей, я поспешил подняться и с глубоким поклоном предложил место вновь вошедшей. Казалось, за всю ее жизнь ей никто не оказывал подобной чести: шумно выражая свою благодарность, она довела ситуацию до абсурда.

На этот раз мою любезность встретили улыбкой уже не два и не три пассажира. Половина автобуса, по крайней мере, уставилась на меня, словно бы говоря: «Прямо рыцарь какой-то!» Я решил выйти, но тут же передумал, покорно подчиняясь ситуации и питая надежду, что на этом все и закончится.

Мы проехали две улицы, на которых кто-то вышел. С другого конца салона некая дама указала мне на освободившееся место. Она просигналила одним только взглядом, но таким властным, что пресекла попытку другого пассажира опередить меня, и одновременно столь нежным, что путь к сиденью я преодолел в замешательстве и занял его, словно почетное место. Несколько стоящих пассажиров — мужского пола — презрительно улыбнулись. Я ощутил их зависть, их ревность, их досаду и слегка огорчился. Казалось, что женщины, напротив, явно поддерживали меня и молчаливо ободряли.

Новое испытание, куда более серьезное, чем предыдущие, поджидало меня на следующей остановке: в автобус вошла женщина с детьми. Один ангелочек сидел на руках, а другой едва держался на собственных ножках. Подчиняясь воле коллектива, я тут же поднялся со своего места и двинулся навстречу этому трогательному семейству. Женщина была нагружена двумя или тремя пакетами; мы проехали почти полквартала, а ей все никак не удавалось открыть свой огромный ридикюль. Я оказал ей всевозможную помощь, освободил руки от карапузов и свертков, выхлопотал у водителя билет на бесплатный проезд детей, и их мать — наконец-то! — устроилась на моем месте, которое все это время женская гвардия автобуса охраняла от чуждых посягательств. Я стоял, держа в своих руках ручонку младшего малютки.