Стучат! В наши ворота!!!
Бегу в спальню, бужу маму. Вместе с Мирой помогаем одевать детей. Рувик пробует хныкать, но сразу перестаёт, понимает, что нельзя.
Уже стучат кулаками в нашу дверь! Мама идёт открывать. Мы выходим за ней.
В переднюю вваливаются пьяные солдаты. Расходятся по комнатам. Один остаётся сторожить нас. Приказывает не шевелиться, иначе будет стрелять.
Они роются в шкафах, копаются в ящиках. Допытываются, где папа. Мама говорит, что его забрали в первые дни, сразу же после заложников. «Неправда! – зарычал самый злой, очевидно начальник. – Он, наверно, удрал с большевиками! Все вы большевики, и скоро вам будет капут!»
И снова ищут, кидают, разбрасывают. Мама дрожит и тихо велит нам следить, чтобы они не подсунули оружие или прокламации. Сделают вид, будто нашли, и расстреляют. А как следить, если запрещено даже шевельнуться?
Ничего не найдя, ещё раз пригрозив, что скоро нам будет «капут», гестаповцы убираются.
Мы уже не ложимся. У мамы не выходят из головы слова немца, что папа, наверно, удрал с большевиками. Может, они что-нибудь знают? Может, папа и вправду там, жив, воюет!
На балконе я больше спать не буду. А о стихотворении и звёздах никому не расскажу…
В «гебитскомиссариат»[20] вызвали членов «юденрата», то есть «совета евреев». (Этот совет создан совсем недавно из еврейской городской знати. Люди, которые знали прежних немцев, уверяют, что с такими уважаемыми личностями[21] они, наверное, будут считаться). Так вот, «юденрату» сообщили, что на евреев города Вильнюса налагается контрибуция – пять миллионов рублей. Эта сумма должна быть внесена до девяти часов следующего дня. В противном случае уже в половине десятого начнётся уничтожение всех евреев города. Указанную сумму можно внести не только наличными, но и золотом, серебром и драгоценностями.
Мама собрала все деньги, взяла кольца, цепочку и пошла.
Я стою на кухне у окна и плачу: страшно подумать, что завтра надо будет умереть. Ещё так недавно училась, бегала по коридорам, отвечала уроки, и вдруг – умереть! А я не хочу! Ведь ещё так мало жила!.. И ни с кем не попрощалась. Даже с папой. В последний раз видела его выходящим из убежища, из подвала противоположного дома. Больше не увижу. Вообще ничего не буду видеть и чувствовать. Меня не будет. А всё остальное останется – и улицы, и луга, даже уроки… Только меня там не будет – ни дома, ни на улице, ни в школе… не ищите – нигде не найдёте… А может, никто и не станет искать? Забудут. Ведь это для себя, для своих близких я «личность». А вообще, среди тысяч людей я песчинка, одна из многих. Обо мне, всех моих стремлениях и мечтах, может, кто-нибудь когда-нибудь упомянет одним словом – была. Была и погибла одним летним днём, когда люди не смогли собрать требуемой оккупантами контрибуции. А может, эти обстоятельства тоже забудут. Ведь живые не слишком часто вспоминают об умерших. Неужели этой умершей буду я?..
Кто-то идёт по коридору… Учитель Йонайтис. А я и не слышала, когда он зашёл. Встал рядом, положил руку на плечо и молчит. А я не могу успокоиться. Почему я должна умереть? За что хотят меня расстрелять?
Вернулась мама. Предупредила, что будет во дворе «юденрата» ждать результатов подсчёта денег. Там очень много народу.
Йонайтис опустошил свой бумажник и попросил маму отнести и его деньги. А мама не берёт: четыреста рублей, наверно, вся зарплата. Но Йонайтис машет рукой: он как-нибудь обойдётся, а эти деньги, может, спасут хоть одну человеческую жизнь.
Вскоре мама вернулась. Все разошлись, ничего не узнав: деньги ещё не сосчитали, а ходить можно только до восьми. (Между прочим, мы и в этом являемся исключением, потому что остальным жителям города можно ходить до десяти.) Члены «юденрата» будут считать всю ночь. Похоже на то, что пяти миллионов нет…
Настала последняя ночь… Йонайтис остаётся у нас ночевать. Мама стелет ему в кабинете, а мы, как обычно, ложимся в спальне.
Малыши уснули. Как хорошо, что они ничего не понимают. Ночь тянется очень медленно. И пусть. Если бы время сейчас совсем остановилось, не наступило бы утро и не надо было бы умереть.
Но рассвело…
Мама бежит в «юденрат». До начальства, конечно, не дошла. Но люди рассказали, что собрано всего три с половиной миллиона, которые только что унесли в «гебитскомиссариат».
Продлят ли срок? Может, вчера ещё не все знали и принесут сегодня?
Мама дала каждому по свёртку с бельём.
Ждём…
На лестнице послышались шаги инженера Фрида (он живёт в соседней квартире и является членом «юденрата»). Мама постучалась к ним. Вернулась радостная: оккупанты приняли контрибуцию, даже не считая.
Значит, будем жить!
Все прячут у знакомых литовцев или поляков свои вещи: немцы могут их тоже описать, как описали мебель. Тогда не на что будет жить.
Мама увезла к учителю Йонайтису почти все папины книги, пальто, костюмы, туфли и два новых шёлковых одеяла. Больше не решилась: учитель холост, и если найдут у него женскую или детскую одежду, это покажется подозрительным. Между книгами я сунула и первую тетрадку своего дневника. Остальные вещи мама снесла к дворнику в подвал.
Люди ищут работу, потому что работающие получат удостоверение с немецким орлом, и «хапуны» их не тронут.
Многие уже работают на ремонте дорог, на аэродроме и ещё где-то. Но оказывается, что это почти не помогает. Бандиты разрывают предъявляемое им удостоверение и всё равно уводят.
Как они самовольничают! А пожаловаться некому. И сопротивляться нельзя. Одна женщина не давала увести мужа. Её застрелили на месте, у него на глазах…
Сегодня 21 июля. Месяц с начала войны и мой день рождения. Мне четырнадцать лет. Поздравляя и желая долгих лет, мама расплакалась. Сколько раз я слышала это обычное пожелание и ни разу не обратила внимания, какое оно значительное…
По случаю дня рождения мама предложила надеть голубое шёлковое платье. Оно без знаков. Какой у меня непривычно красивый вид! Только жаль, что волосы слишком длинные.
Вдруг в голову пришла замечательная мысль.
Я попросилась к соседке, тёте Берте, чтобы показать ей платье. А сама – руку в шкаф (там под бельём лежат деньги) и – шмыг в дверь. Будто предчувствуя, мама кричит вдогонку, чтобы я не смела без знаков выходить на улицу.
А именно это я и собираюсь сделать. Вприпрыжку сбежав с лестницы, выскакиваю за ворота и смело, не оглядываясь, поворачиваю на Большую улицу. Захожу в парикмахерскую. Только теперь вздрагиваю: что я сделала?
Мне предлагают сесть. Стараюсь казаться спокойной и не смотреть на парикмахера. А он, повязывая белую салфетку, улыбается мне в зеркале. Узнал! Смотрю на него, вытаращив глаза, и не знаю, как сделать вид, что не понимаю этого. Опускаю голову, чтобы не видно было лица. Сердце тревожно бьётся, а парикмахер, как назло, копается. Может, убежать? Нельзя… Только бы не зашёл немец!
Наконец постриг! Расплачиваюсь и выбегаю.
Шагаю назад. Сейчас я совершенно спокойна, даже не понимаю, почему я в парикмахерской так дрожала. Никто и не смотрит на меня.
От мамы досталось. Пришлось пообещать больше не повторять таких глупых проделок. Мама пришила знаки ко всем платьям…
Нам запрещено ходить по тротуарам. Мы обязаны ходить по мостовой, придерживаясь правой стороны. Между прочим, нам также нельзя пользоваться автомашинами, автобусами и т. п. Даже извозчики должны на видном месте повесить табличку, что евреев не обслуживают.
Опять ввели другие знаки. Та же звезда, но уже не на повязке, а на квадрате из белого материала, который должен быть пришит к верхней одежде, спереди и сзади.
Можно подумать, что какой-то немец не хочет идти на фронт и своими бесконечными выдумками старается доказать, что он и здесь очень нужен.
