Взвод дружно двинулся на снег и с методичностью робота растоптал сугроб каблуками.

Естественно, в парадный расчет преподавателей не включали. Среди них умели командовать только командир роты Оль да еще Рионов. Билли Бонс маршировал удивительно легко для своей массивной фигуры.

— Вот это мужчина! — услышал однажды Димка мелодичный возглас с тротуара. Борис Гаврилович горделиво вскинул голову, мельком «запеленговал» автора реплики, но «швартоваться» на сей раз не стал. Димке это было понятно: Билли Бонс шел в строю. Он всегда подчеркивал, что «строй — святое место».

Константин Васильевич Радько прилагал немало усилий, чтобы и остальные учителя стали похожими на Билли Бонса. Димка узнал об этом случайно. Еще до катастрофы с трубой он задержался в спецшколе до позднего вечера. Когда капельмейстер отпустил оркестр по домам, ребята услышали, как наверху, в актовом зале, бухают тяжелые шаги.

— Кто там грохочет?

Майдан осторожно заглянул в полуоткрытую дверь. Все двадцать пять учителей, библиотекарша, врачиха выстроились в зале двумя шеренгами. Капитан 3-го ранга Радько по очереди вызывал их из строя. Учителя отдавали честь и начинали уставной доклад. Словом, все было так, как на обычных занятиях по строевой подготовке.

Это были те еще занятия. Доктор Подачина, красивая черноволосая женщина, вертелась и подмазывала губы. А строгий военрук как будто ничего не замечал. Впрочем, чего взять с докторицы? Но и мужчины недалеко ушли. Физик Дормидонтов мешковато вышел из строя и направился к военруку прогулочным шагом. На лице у Павла Феофановича застыла снисходительная усмешка, какая бывает у взрослых, играющих в ладушки. Учителя смеялись. Военрук смеялся тоже. Однако заставил Дормидонтова подойти с докладом еще раз.

Когда очередь дошла до Святогорова, не выдержал бы ни один зритель. Михаил Тихонович одновременно с правой ногой старательно выбрасывал вперед правую же руку. Затем аналогичным порядком — обе левые конечности. Вся его напряженная фигура напоминала ветряную мельницу, Димка забыл об осторожности и заржал в полный голос. Все учителя обернулись.

— Кто там подсматривает? — рассердился Радько.

Майдану пришлось кубарем скатиться с третьего этажа. На следующий день на уроке математики командир взвода смотрел на него как-то не так.

«Неужели узнал?» — похолодел Майдан. С тех пор он старался не попадаться Михаилу Тихоновичу на глаза. И уж тем более невозможно было рассказать ему о выволочке от капельмейстера и о том, что военрук пообещал: «Разберусь и накажу!»

Сразу разбираться Радько не стал. Предстояла зачетная проверка строевой подготовки школы. На плацу появился генерал-майор береговой службы. Суровый и властный, он ходил меж застывших шеренг, и каждое слово его было окончательным.

Рядом с Майданом, справа и слева, спереди и сзади, вытянулись в струнку товарищи, и можно было догадаться, как неистово, вразброд трепетали у них сердца.

Наконец Радько вызвал вперед оркестр и вывел батальон со школьного двора.

— Эс, та-та! Зс, та-та! — выводили альты под мерные вздохи барабана.

— Ножку, бровку, головку! — задорно крикнул военрук.

И от этой совсем неуставной команды шире развернулись плечи, ходуном заходила земля и пятьсот хромовых ботинок на едином дыхании впечатались в мостовую. Батальон маршировал по набережной, а прохожие замерли на обочинах, как будто отдавая честь. Первая шеренга с никелированными дудками на груди равнялась на командира. Белые перчатки одновременно вздымались и опадали гребнем штормовой волны. Будто по набережной шла крепко сколоченная воинская часть. Только плоский бант над левым ухом да красные якорьки накрест на рукавах шинелей отличались от формы военных моряков. Но в строю это было совсем незаметно.

На площади перестроились по-парадному, по двадцать четыре в ряд. Капитан 3-го ранга Радько сам стал во главе батальона и скомандовал к торжественному маршу.

На душе у Майдана было муторно, но марш как на крыльях нес его вперед. В этот момент он особенно ясно почувствовал, что означает чувство локтя. Рядом шагал Аркашка Гасилов, впереди — Раймонд и Антон. Тырва с силой бил по асфальту тяжелыми каблуками. Упорные ноги его почти без подсечки падали на мостовую, и видно было, как прочно они стоят на земле.

Радько шел один перед фронтом первой шеренги. Флотский строевой шаг будто прибавлял ему роста. Подтянутый, изящный, он вел за собой батальон и с каждым взмахом руки показывал за спиной кулак. Ладонь военрука, сжимаясь и разжимаясь, как бы стискивала мальчишек плечом к плечу, а четкий такт марша вел их вперед.

На мостовой перед генералом остались валяться три оторванных каблука. Наверное, каблуки убедили инспектора: Ленинградская военно-морская спецшкола, единственная среди семи только что организованных спецшкол, была допущена к Ноябрьскому параду в составе полного батальона. Фотографии строевого смотра попали в печать, и прозвище «матросы Наркомпроса» распространилось по городу. Раймонд Тырва впервые услышал его от старого знакомца Петьки Шлыкова, с которым они вместе писали письмо наркому.

— Дурак, — сказал Раймонд, нисколько не обидевшись. — На твоем месте надо не горло драть, а сидеть над учебниками. Если исправишь «посы», военрук обещал тебя принять прямо в девятый класс.

Шлыков моментально заткнулся и посмотрел на Райку круглыми глазами. Ведь тогда, не пройдя по конкурсу, он наговорил Тырве много всяких обидных слов и никак не предполагал, что бывший одноклассник станет говорить о нем со спецшкольным начальством.

Святогоров вместе с другими учителями наблюдал зачетную проверку с тротуара. Когда строй распустили и все стали разбирать груду портфелей, Михаил Тихонович положил руку на Димкино плечо.

— Попроси мать завтра зайти ко мне, — сказал командир взвода.

У Майдана екнуло сердце. Сбывались самые худшие его предположения. Но как бы Димка ни был обижен на тетю Клашу, все равно он не в силах был заявить о том, что матери у него нет.

— Передам, — сдержанно кивнул Майдан и поспешил отойти. Он отказался идти знакомиться с поэтом Борисом Смоленским, хотя сам договаривался с Аркашкой заранее. Сегодня Димке было не до стихов.

— Давай пожуем, — Гасилов показал на ближайшую булочную.

— Не хочу перебивать аппетит, — не поддержал компанию Майдан и заторопился домой.

А Гасилов не устоял. В булочной продавались слойки. Они были теплые и пышные, с сахаром и ванилью. Слойки просто таяли во рту.

— Товарищ ученик! — рявкнули у него над ухом.

Гасилов едва не подавился. Только теперь он заметил старшего политрука Петровского и поспешно отдал честь.

— Вы что? — спросил Политура. Тон его не предвещал ничего хорошего. — Вы что, очень проголодался?

— Очень! — признался Аркадий. — Здесь такие слойки вкусные.

— Вы мне голову не морочь, — окончательно рассердился старший политрук. Он старательно отрабатывал уважительные местоимения. — Посмотри на свою шинель!

Гасилов скосил глаза: мохнатый ворс на груди запорошило сдобными крошками.

— Я вам на всю катушку размотаю! — гремел на весь Большой проспект Политура.

Аркаша стоял перед ним навытяжку, растерянно зажав в руке недоеденную слойку. Около них стали останавливаться прохожие. Они с живейшим интересом узнавали о том, что именно в таких шинелях матросы штурмовали Зимний, что Гасилов в своей грязной форме похож на булочника, недостоин блюсти славные традиции и заслуживает строгого наказания. Прохожие с осуждением глядели на мальчишку, как будто на нем не то что обсыпанной шинели, а уже вообще ничего не было.

Аппетит у Аркашки отшибло начисто. В конце концов Петровский выдохся и объявил взыскание. Но не «на всю катушку», а всего лишь замечание за безобразное отношение к форменному обмундированию и недопустимое поведение на улице.

Едва Аркашка с отвращением выбросил сдобу в урну для окурков, как вновь был возвращен на лобное место. Аркашка снова встал перед Политурой и слушал лекцию о том, что хлеб — это не просто еда, хлеб — это труд человеческий. Гасилов и сам понимал, что бросать хлеб нехорошо. Но куда же было девать слойку, которая и так стала поперек горла? Прежнее наказание Петровский отменил как явно недостаточное.