Он кинул взгляд направо и покраснел. Его соседкой была дама, о которой он сразу мог только сказать себе, что она красива, немного полна и богато одета. Дама эта уголками глаз видела, как он покраснел, и чуть-чуть улыбалась. Вазэму было не по себе. Такого приключения с ним еще не бывало, а всевозможные мечтания о любви и женщинах не подготовили его к столь определенному положению. В данный миг ему больше всего хотелось перестать краснеть. Когда самообладание вернется к нему, близка уже будет площадь Дельты, где ему надо сойти. Сойдя, он поглядит на даму по возможности нагло, а очутившись в безопасности, сможет целыми часами вспоминать это чудесное происшествие. Оно заранее преобразовало сегодняшний вечер. Какому товарищу с улицы Полонсо или с Гвардейской улицы рассказать о нем?

Нажим возобновился. У Вазэма уже немного помутилось в голове. В ней плясали чувства неправдоподобия, счастья, гордости, опасности. Автобус окружал их кольцом треска. Что делать? Каковы правила на этот счет? Очевидно, не уклоняться от нажима; даже постараться его возвратить, насколько возможно.

Он ответил очень легким толчком; и в тот же миг почувствовал, как немного апломба к нему вернулось. Он решился посмотреть на даму. На ней была большая шляпа, в тени которой щеки ее казались бесконечно соблазнительными. Он увидел два широких блестящих темных зрачка, передвинувшиеся ради него в углы век; увидел трепещущие ресницы; новую улыбку, сошедшую от глаз к губам, довольно толстым и очень красным. Краска на этих губах встревожила Вазэма. Большинство женщин в ту пору красилось только втайне. Но у него не было досуга задавать себе много вопросов. Площадь Дельты приближалась. Надо было встать со скамьи и выйти на площадку заблаговременно, чтобы не наделать неловкостей. Надо было найти — в каком углу ума? — выражение взгляда и лица, которое бы произвело на эту даму выгодное впечатление.

Но и дама встала самым естественным образом. У Вазэма сердце заколотилось, мысли опять пришли вразброд. Положительно, жизнь от него требовала слишком много доказательств ловкости зараз. Подниматься до уровня обстоятельств — это понятно, он рожден для этого упражнения; но этаж за этажом. Иначе это — беспорядочное усилие, от которого кружится голова.

Едва лишь автобус оставил их на тротуаре, дама в большой шляпе заговорила с ним. Впрочем, Вазэм, будучи слишком уверен в дальнейшем, не пытался сбежать.

— Простите, молодой человек, но я здесь не привыкла выходить. Надо ли мне пойти обратно по улице Клиньянкур, чтобы прийти домой, на улицу Ронсара, или есть туда путь короче?

Голос у нее был низкий и звучный, веки немного тяжелы, и в рисунке слишком красных губ, к концу фразы, — явное желание целоваться.

— На улицу Ронсара?

— Да, знаете — дома вдоль большого сада, против стены из скал — из поддельных скал.

— Ах да, но вам лучше было сойти на улице Андрее дель Сарте, перед Дюфайэлем.

У нее вырвался гортанный смешок:

— Ай, какой хитрый! Говорит это так серьезно! Вот душка!

Рисунок губ сделался красноречивей.

— Что бы, кажется, предложить мне показать дорогу? И чему их учат, этих молодых людей?

— Но… меня ждут дома, мадам.

— Вас ждут? Вот как? В таком случае, не будем подвергать неприятностям этого прекрасного юношу, которого ждут. Но разрешено ли прекрасному юноше выходить из дому после обеда?

Вазэм опять покраснел, но от унижения.

— Пфф!.. Я возвращаюсь ночью, если хочу. И ни у кого не спрашиваю разрешения.

Робость его покинула. Ничто не раздражало его сильнее, чем обращение с ним как с молокососом. Чуть было не наговорил он неприятных вещей этой не в меру накрашенной даме.

— В таком случае приходите ко мне сегодня вечером на чашку чаю. Мои окна выходят в сад. Вид из них очень приятный. Улица Ронсара, 4. Пятый этаж, дверь слева. Ничего не спрашивайте у привратницы. В девять часов, хорошо? Не опоздайте.

Она протянула ему руку:

— Наверное, не правда ли? Да что ж он не отвечает? Вот глупый какой!

— Дом номер четыре?

— Да, пятый этаж, дверь слева. Я буду подстерегать.

— Хорошо. Я буду в девять, в десять минут десятого.

Она пожала ему руку нежно и сильно. Губы ее сложились в расцветающий поцелуй.

— До скорого свиданья!

Вазэм пошел не оборачиваясь. Наиболее ясным из перепутавшихся в нем чувств было большое удовлетворение самим собою. Вот и женскую любовь он снискал так же легко, как доверие и уважение мужчин. И это побуждало его допустить, вопреки некоторым сомнениям, какие могли у него возникнуть, что он хорош собою, статен и обаятелен. Какие триумфы ждут его в будущем! Его удовлетворение было бы беспримерно, если бы не предстоявшее ему в этот же вечер свидание.

Встреча с этой женщиной, ее заигрывания, ее взгляды, ее рукопожатие составляли в общем вполне достаточное приключение. Это было неожиданно, загадочно, лестно, и это окончилось, не успев принять дурной оборот, Вазэм мог бы впредь мечтать об этом вволю и в подходящие моменты, например — куря сигару. Он рассказал бы об этом какому-нибудь товарищу с улицы Полонсо или, еще лучше, Ламберу с Гвардейской улицы. Он ухитрился бы намекнуть об этом завтра в мастерской. Но свидание было излишне. Свидание грозило все испортить.

Конечно, в обществе приятелей Вазэм испытывал нормальное в его возрасте удовольствие, беседуя на сексуальные темы, а когда бывал один или окружен людьми, не обращавшими на него внимания, то ему случалось тешиться похотливыми фантазиями. Но во всем этом было больше подражания чужим примерам и привычкам, чем искренней чувственности. Этот рослый мальчик покамест мучился меньше других. За последние четыре или пять лет его тело было очень занято выработкой массы костей и мышц выше средней нормы, и весьма вероятно, что двигательные части его нервной системы, включая и те мозговые области, которые посвящают себя поступкам и практическому мышлению, пользовались аналогичной привилегией роста. Иной мальчишка, худой и бледный, который бы рядом с ним показался отставшим от него по развитию на три года, был гораздо старше его в половом отношении.

В то же время известная спокойная грубость предохраняла его от нервных потрясений или извращений инстинкта. Если он и предавался порокам отрочества, то умеренно, и главным образом из любознательности, чтобы не оставаться в неведении относительно вопросов, которые его товарищи обсуждали между собою каждый день. Но на этом он не построил какого-либо внутреннего мира. И если за отсутствием преждевременных импульсов он еще не стал слишком предприимчив по отношению к женщинам, то не страдал также чрезмерной застенчивостью. Взрослые женщины, правда, внушали ему робость, но по причинам чисто социального порядка. В частности, он боялся при сближении с ними обнаружить свое невежество в искусстве любви и опуститься в их глазах, несмотря на свой рост, на детскую ступень. Но по отношению к девушкам и девочкам, своим ровесницам, ему незнаком был тот кризис почтительного страха, который внезапно постигает столько подростков и преодолеть который не удается ни разуму, ни бурному желанию. Он без затруднений и даже безотчетно для себя перешел из того возраста, когда дергают девушку за косу, в тот, когда ее хватают за талию в коридоре.

Вот почему в его представлениях проблема утраты целомудрия не приняла того тревожного и почти трагического характера, какой она имеет для многих других. Думал он о ней довольно часто, но без нетерпения и без опасений. Это произойдет само собой в должное время. На несколько месяцев раньше или позже — это не важно. Надо было только довериться обычной игре обстоятельств. Впрочем, условия беседы или требования личного престижа часто побуждали его в обществе делать вид, будто событие уже совершилось. А если какой-нибудь товарищ, еще целомудренный, интересовался подробностями, то Вазэм, при своем воображении, не затруднялся их сочинить.