Собрание в форме обруча с просветом около двери. Оно заключает в себе нескольких молодых людей, трех или четырех господ постарше, молодых девиц, дам. Они сидят вокруг пустоты, которую исследуют как пирог, подлежащий разделу. Молодые люди позаботились разместиться рядом; они употребляют все усилия, чтобы вести оживленный разговор; они надеются создать впечатление, что они у себя дома, что весь салон молод; им хотелось бы также поражать издали женщин. Но размещенные в ряд, они могут разговаривать только по трое. Круг жидковат для того, чтобы общий разговор мог непринужденно течь по нему. У камина одному из пожилых господ удалось поставить перед собою два стула, с которых тянутся к нему два угодливые бюста. Это маленький комочек, наполненный одним голосом, вздувшим чахлую линию собрания. В других местах молчат; взгляды, бросаемые одним лицом на другое, словно диаметры пересекают пустынное пространство посередине. Хозяин дома ходит взад и вперед по окружности; он производит впечатление бильярдного шара в бочонке.

По временам в передней звенит колокольчик. Хозяин направляется к двери, пожимает руку пришедшему и представляет его группе легко воспринимаемой рекомендацией: «Двадцатилетний поэт, настоящий талант, очень музыкален!» Группа и вновь пришедший с минуту пристально смотрят друг на друга. Группе немного досадно, что ей предстоит увеличиться только на какого-то незнакомца. Пришедший колеблется, чует уже образовавшееся сознание и ищет, в каком месте оно пахнет наиболее схоже с его собственным сознанием.

Потом мелкие разговоры, дробно сыплющиеся там и сям, еще более ослабевают. От одного конца комнаты до другого, от женщин к мужчинам, пробегают токи молчания. Круг с замешательством разглядывает люстру, обозначающую воображаемый центр. Присутствующие как будто ожидают, что под их настойчивыми взглядами и концентрированной немотою пространство начнет прозябать, и что вдруг посередине вырастет существо, которое будет мыслить и говорить за всех.

— Не пора ли читать стихи? Как вы думаете?

Собрание улыбается; холодные токи молчания останавливаются. Маленький комок вокруг пожилого господина распадается и тает. Вздрагивает машина отшвартовывающего судна. Теперь, когда прозвучала давно жданная фраза, салон радостно отдается движению своего механизма. Он поднимет мужчину, затем другого, затем женщину, следуя порядку, который ему кажется случайным, но на самом деле обусловлен привычкой. Каждый вытащит из кармана или из-за пояса рукопись к будет читать ее с робкими откашливаниями между строф; садясь на свое место, он приведет в движение руки, которые будут хлопать, и рты, которые будут восклицать: «Хорошо! Очень хорошо! Прелестно! Как прелестно!»

Группа рабочих копошится по наклонной линии, наполовину в земле, наполовину в воздухе, с ногами, увязшими в глине. Это дикий кабан, который, опустившись на колени и нагнув голову, роется в сплетении корней.

В глубине дыры у нее два повернутых спиною друг к другу и сходящихся под острым углом твердых ряда, которые, как пружины, упираются в почву города. Они в остервенении; вбирают в себя свои подвижные, змеиные зубы, потом снова вонзают их в стенку цвета зеленоватой смолы, и стенка осыпается.

Кирки не удерживают кусков откалываемой ими земли; они ненасытны. Куски сваливаются к ногам людей и засыпают их башмаки. Но лопаты зачерпывают глину и швыряют ее в вагонетку, которую потащит по грязным рельсам лошадка с мохнатыми ногами.

Электрическая лампа, проскользнувшая через свод и еще висящая в нем, сообщает артели рабочих желтоватое сознание их усилия.

Когда вагонетка наполнена, артель погоняет лошадь; груз поднимается, колеса скрипят.

Затем артель поворачивает кран, выпускает крючья, берег вагонетку под мышки, поднимает ее, раскачивает ее на цепях и опрокидывает в тележку, куда с шумом валятся глыбы земли.

У группы нет широких замыслов. Она живет долго; ночи не убивают ее, но набрасывают на нее покров смерти, чтобы помешать ей состариться и чтобы каждое утро она была новорожденной. Но ее воскресения не возвышаются одно над другим и не образуют мраморной лестницы, последнею ступенькой которой являлась бы божественная жизнь.

Она довольствуется ритмом, сотрясающим всю ее душу и являющимся ее страстью: чувствовать, как вагонетка наполняется, затем тащить ее наверх, приподнять в воздух, насладиться всей ее тяжестью и вдруг облегчить себя от нее. Когда вагонетка возвращается порожнею обратно в тоннель, артель немножко опечалена и угнетена; по мере того, как вагонетка наполняется, артель начинает проявлять нетерпение; она находит, что дело не подвигается; ее охватывает желание поднять вагонетку такой, как она есть, наполовину пустою, чтобы произвести широкое движение, которое снова сделает ее счастливою. Затем земля доходит до краев, возвышается над ними, вырастает горбом, понемножку осыпается. Артель продолжает нагружать вагонетку; она возбуждается, она нарочно задерживает ее; она как можно больше отдаляет момент наслаждения; она бросает в вагонетку еще две или три лопаты земли, которые падают обратно. Затем она соглашается тащить вагонетку наверх.

Стены покрыты книгами. Перед ними вытянулся ряд людей, образуя черный частокол неодинаковой высоты. Люди стоят почти неподвижно. Головы их наклоняются; глаза рассматривают томы, которые перелистывают их пальцы. Иногда кто-нибудь отрывается от ряда, говорит несколько слов товарищу, делает четыре шага дальше и упирается коленями о край другой полки с книгами. Он исследует род крыши с желтыми черепицами, которая наклоняется к нему, протягивает руку и снова переворачивает страницы.

Эта жиденькая группа изгибается у подковообразного здания. Она живет недолго; в ней нет единства; она лишена центра. Почти ничего не переходит от одного человека к другому. Души воткнуты в массу книг, как иголки в подушечку; но иголки эти не скрещивают и не сплетают продетых в них ниток. Они остаются связанными с городом, куда они отнесут свою добычу.

Лучшие мысли отдельных умов современности отложились в ряды желтых четырехугольных кристаллов вдоль этих стен. Город посылает эту маленькую группу и развертывает ее вокруг книг, чтобы она занялась поглощением мысли. Но она воспримет только покрывающую ее пыль, потому что у нее не хватает рассудительности и терпения. Это стоячая группа. Она довольствуется оглавлением или даже заглавием; но ей очень хотелось бы знать, что содержат неразрезанные страницы.

Группа появляется около девяти часов утра и распыляется вечером в обеденный час. Но в течение этого времени она непрестанно обновляется. Она возвращает городу каждого человека, после того как он немного почитал. Взамен она берет у него новых, которые приходят читать. У нее нет непрерывности. Нет памяти. Это жалкая группа!

У нее душа низшего порядка, обладающая не столько мыслями, сколько побуждениями. Это совокупность индивидуальных душ, расположенных в порядке шахматных квадратиков. Их точки соприкосновения ни о чем не думают. Каждая из этих душ замкнулась в обособленный мирок, в котором царит ему только свойственное время. У одних оно торопится, сгущается; у других бьется медленно. Тем, кто читает романы, кажется, что они остаются здесь в течение чьей-то целой жизни. Но есть книги, которые иссушают время, морщат его как палый лист, съеживают час в комочек одной минуты.

Строение у нее правильное и прерывистое; этот порядок создает иллюзию единства и в то же время прикрывает незначительность ее жизни. Она подобна дереву.

Правда, библиотекарь и служители немножко объединяют ее. Они пронизывают ее своими взглядами и пересекают своими движениями с одного конца до другого. Это самое длительное и наиболее ритмическое ее достояние. Каждый день они приходят раньше всех. Как только прибывают читатели, и ряды столиков заполняются, служители приносят книги, которые препятствуют группе умереть, но препятствуют также существовать более напряженно. Они ходят вдоль стен, скользят между столиками, распределяют между индивидуальными размышлениями пушок, который нужен им, чтобы законопатиться.