— Ах, ребята-ребята… Кого мне винить? Затерзали меня, старую. Все в глаза плюют. Я людей уж видеть не могу. Сына воспитала — хуже некуда. Да только сын он мне. Никуда не денешься. Сердце рвется на куски. А кто посочувствует? Ах, ребята-ребята. Вы его вон каким узнали, а я его другим помню. Совсем другим. Деньги его сгубили. Деньги, точно…

Я от растерянности развел руками, потоптался и промолвил совсем уж ни к месту:

— Деньги? Откуда. Он ведь бригадиром на стройке вкалывал. Помню, встречался с ним. «Козла» он забивал с мужиками. А работы — кот наплакал.

Старуха рывком подняла лицо, от слез ставшее похожим на кусок сырого мяса.

— Деньги во всем виноваты, — убежденно и как-то отрешенно сказала она, — меня про ружье все пытали. А что ружье? Оно всегда в доме было. А вот деньги недавно завелись…

— Может, он в коммерцию влез? — предположил Леха.

— Нет, — отрезала Сенцова, — в своей бригаде до последнего работал. Сама не ведаю, откуда достатки пошли. Вот ты говоришь, «богато живу», — повернулась она к Чернышу и показала в сторону этажерки, где лежала коробочка, заинтересовавшая опера, — это, считай, единствен ная память от…Саши. Принес однажды, спрячь, мол, мать… А теперь чего прятать.

Странно мне было утешать мать моего смертельного врага, но что оставалось делать? Кое-как привели ее в чувство. Пришлось сказать пару утешительных слов. Боже, как она ухватилась за них, едва на колени не встала. А слова были самые обычные, дежурные.

Из дома я выкатился слегка ошарашенный. Чернышев шагал рядом, тоже очень задумчивый, но, как выяснилось, совсем по иной причине. После долгого молчания он внезапно произнес:

— Не пойму все-таки: откуда у этой противной бабки золотишко взялось?

— Какое золото, Леха? Чего ты городишь? — словно очнувшись, спросил я.

— Какое? Такое. Ты, Анискин, в жизни не видал этаких штучек в футлярчиках. Старинная вещица. Но мы это проясним…

Я только рукой махнул. Неисправимый человек Черныш. Едва с убийством разобрались, а ему уже валютные операции и антиквариат мерещится. Вот кто, действительно, родился сыщиком. И еще я подумал, что никогда не научусь разбираться в людях. Вечно делю человечество на черных и белых. Так, разумеется, жить проще, но правильнее ли…

Меня часто мучают приступы черной меланхолии. Именно мучают. До физической боли. Не хотелось бы называть причины, ибо это может стать искрой для очередной вспышки депрессии. И потом вряд ли можно описать происходящее со мной словами. Мне самому не все пока понятно. Вадик Околович, с которым я однажды пооткровенничал, дал душевному недугу любопытное определение: «Вселенская тоска». Чибис как-то раздвоение души назвал «интеллигентскими штучками-дрючками».

Если человек ни разу не испытывал, скажем, зубной скорби, то передать стоматологические страдания, вернее, впечатления от них, просто невозможно. А психические недуги куда сложней. Вадима, Птицу и меня воспитывали в одно время — бескромпромиссного материализма. Рай строили на земле, небеса же отвергали. Потому-то чистоплюи, вроде нас с Околовичем, воспринимали жизнь как падение в пропасть. Колька Чибисов наслаждался земными радостями и мало задумывался над тем, чем кончаются прыжки с огромной высоты. Мы разные. Вадим не дожил до той поры, когда о трагическом прыжке стали говорить иначе. Теперь райское существование обещают после смерти и даже в ином обличье. Я верю и не верю. Допускаю, поскольку никогда не соглашался с уготованной мне материалистами ролью обезьяны с мозгами. Их теория — элементарная плоскость, тогда как наше бытие — неисчислимый многогранник.

Но иногда вколоченные в мозги «гвозди» школьной программы и пионерских диспутов дают о себе знать, и я начинаю задыхаться, будто в тесной камере без двери. Помимо животного ужаса, поднимается негодование в душе. Неужто подлецы и мерзавцы избегнут кары? К великому сожалению, в этой жизни страшные суды устраивают они, а не им…

Вечером, перед совещанием, меня вновь окутало мигреневое облако. Правда, сама башка не болела, но разъяренные кошки скребли на душе. Утром проснулся раздраженный и потерянный, с тягостным ощущением, с предчувствием то ли уже совершенной ошибки, то ли грядущей. Время до завтрака еще оставалось. Схватил с полки «Похождения бравого солдата Швейка» и пробежал глазами по, наверное, заученным наизусть строкам. Ярослав Гашек действует на меня безотказно. Какое искрометное жизнелюбие было у этого смертельно больного человека! В любой ситуации он находил смешное. Натыкаюсь на один из тысяч анекдотов, которыми нашпигована книга.

Экономка бравого солдата иллюстрировала свое отношение к оружию конкретным примером. «Известно, — говорила она Швейку по поводу убийства эрцгерцога Фердинанда, — с револьвером шутки плохи. Недавно туту нас в Нуслях забавлялся револьвером один господин и перестрелял всю семью да еще швейцара, который решил посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа».

Согласитесь, смешней всех выглядит несчастный швейцар, слишком любознательный и настойчивый: поперся аж на четвертый этаж. Убрать из этой реплики хоть одно слово, и получится рассказ о трагедии. Почти такой же, какая случилась у нас. Домашний скандал, пальба, трупы. Вот уж поистине — от великого до смешного. Стоит вместо близких людей ввести схематические персонажи, и история приобретает юмористический оттенок. С ума сойти, что за чепуха лезет в голову перед совещанием, которое будет, возможно, главным в моей биографии…

По коридорам молчаливо шныряет народ. «Контора» напоминает не вполне разбуженный улей. По шепотку из углов и неестественно громкому хлопанью дверей чувствуется приближение грозы. С Птицей и Чернышевым спешим занять в «греческом» зале самые хитрые места, подальше от начальства. Без пяти минут десять остальная свора вваливается в бывшую ленинскую комнату. Народ алчно заглядывается на «Камчатку», но поздно, ребята, занято, зря вы засиживались в курилке.

Следом тянется вереница, состоящая сплошь из майоров и полковников. Зал стихает. Я вдруг начинаю бешено волноваться, хотя час назад считал, что переживать не из-за чего. Цель собрания ясна: раздать всем сестрам по серьгам. Так ли уж важно — кому всыпят больше, кому — меньше?

Первое же выступление вызвало у меня легкое недоумение. Тон экзекуции задал щеголеватый представитель областного управления. Свою вводную он уснастил перлами канцелярита. По-моему, никто ни черта не понял, и это было обидно. Чего тут мямлить, если главное действующее лицо (да простится каламбур) с гладкой мордой торчит прямо в президиуме. Ах, Ганин, Ганин…

Франт из области подал сигнал высказаться о происшедшем. Итак, призыв прозвучал суховато и излишне профессионально, словно заранее отметая возможные эмоциональные всплески. Значит, начальство желает устроить механический разбор. Чувства — в сторону и это, несмотря на то, что не успели еще засохнуть цветы у портретов погибших. Мне показалось, что щеголь имеет сложившееся мнение и просто желает поскорее утвердиться в нем. А поиск истины?

Мои размышления прервал монолог Ганина. Он бы и мертвого поднял из могилы. От усиленного внимания в рядах окаменели затылки.

— Сегодня мне нелегко говорить, — ГАВ опустил голову, затем повернул ее к окнам и, пялясь на улицу, продолжал: — трагическая ситуация прояснена в деталях. Недостатки в организации оперативных мероприятий с целью захвата вооруженного преступника выявлены достаточно объективно. Возможно, любое мое слово будет воспринято как попытка снять с себя часть вины. Если так, то разрешите закончить выступление…

Ганин выдержал паузу. Дмитрук, сидевший неподалеку, от смущения почесывал нос. Кое-кто растерянно переглядывался. Возникла неловкая пауза. Мы с Птицей в унисон покачали иронично головами. Нет, Александр Васильевич, вас останавливать не будут, вы умело заинтриговали публику. Даже я жаждал, чтобы дядя Саша высказался до конца.