– Я тоже.

Из своей спальни Клэр перезвонила Маргарет Эллиот. Она всегда любила свекровь, и с годами нежность к ней возросла настолько, что Маргарет стала для нее гораздо ближе, чем ее собственные, холодновато-надменные родители. Иногда Клэр казалось, что любви и страсти ее научила именно семья Эллиот.

– Здравствуй, мама. Это я, – приветствовала ее Клэр.

– В Балтиморе сегодня семнадцать градусов и солнечно, – отозвалась Маргарет, и Клэр невольно рассмеялась.

С тех пор как она переехала в Транквиль, сравнение погодных условий стало для них дежурной шуткой. Маргарет очень не хотела, чтобы они покидали Балтимор. «Ты даже не представляешь, что такое настоящий холод, – говаривала Маргарет, – и я буду постоянно напоминать тебе о том, что ты покинула».

– А здесь два градуса, – послушно отрапортовала Клэр. Она выглянула в окно. – Будет еще холоднее. И темнее.

– Ной передал тебе, что я звонила?

– Да. И у нас все в порядке. Правда.

– Точно?

Клэр промолчала. У Маргарет был особый талант угадывать настроение собеседника по одной лишь интонации, и сейчас она уловила некоторую фальшь в голосе невестки.

– Ной сказал, что хочет вернуться, – продолжила Маргарет.

– Но мы только что переехали.

– Ты в любой момент можешь передумать.

– Не сейчас. Я здесь слишком во многое вложилась. В новую практику, в дом.

– Это ведь только материальное, Клэр.

– Нет, все это я делала для Ноя. Я должна остаться здесь ради него. – Клэр немного помолчала, вдруг осознав, что при всей своей любви к Маргарет испытывает некоторое раздражение. Она уже устала от мягких, но настойчивых намеков на то, что ей следует вернуться в Балтимор. – Ребенку всегда нелегко начинать с нуля, но он приспособится. Он еще слишком мал и сам не знает, чего хочет.

– Что ж, думаю, ты права. Ну а как ты? Тебе самой все еще хочется там жить?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что знаю, как нелегко пришлось бы мне самой на новом месте. Без друзей, без родных.

Клэр посмотрела на себя в зеркало. Ее усталое лицо. Отражение ее спальни, на стенах которой по-прежнему висят картины. Это всего лишь скопище мебели, место для сна, а не уголок родного дома.

– Вдове нельзя без друзей, Клэр, – заметила Маргарет.

– Может быть, отчасти потому я и уехала.

– Что ты имеешь в виду?

– Там я для всех была только вдовой. Я приходила в свою клинику, и меня встречали грустные сочувствующие взгляды. При мне коллеги боялись смеяться или травить анекдоты. И никто, никто и никогда не осмеливался заговорить о Питере. Все как будто решили, что при одном только упоминании его имени я разрыдаюсь.

В трубке воцарилось молчание, и Клэр вдруг пожалела о том, что разоткровенничалась.

– Это не значит, что я перестала скучать по нему, мама, – тихо произнесла она. – Я вижу его всякий раз, когда смотрю на Ноя. Сходство между ними просто поразительное. Я как будто наблюдаю, как взрослеет Питер.

– Да, насчет сходства ты права, – согласилась Маргарет, и Клэр испытала облегчение, что в речи свекрови сохранились теплые нотки. – Питер был довольно трудным ребенком. Кажется, я тебе никогда не рассказывала, что он вытворял в возрасте Ноя. Озорство передалось Ною именно от него, Питера.

Клэр расхохоталась. «Да уж, точно не от меня, занудно-добропорядочной матери, самым серьезным преступлением которой была просрочка техосмотра».

– У Ноя доброе сердце, но ему ведь только четырнадцать, – по-дружески предупредила Маргарет. – Не воспринимай его проделки как катастрофу.

Позже, когда Клэр спускалась вниз, она уловила запах горелых спичек и подумала: «Ну вот. Проделки не заставили себя ждать. Он опять накурился тайком». Она пошла на запах, к кухне, и застыла в дверях.

Ной держал в руке зажженную спичку. Увидев мать, он тут же погасил огонь.

– Я больше не нашел свечей, – сообщил он.

Она молча подошла к столу. Ее глаза наполнились слезами, когда она увидела замороженный торт, который сын достал из холодильника. На одиннадцати свечах танцевали язычки пламени.

Ной чиркнул новой спичкой и зажег двенадцатую свечу на торте.

– С днем рождения, папа, – тихо произнес он.

«С днем рождения, Питер», – подумала она и смахнула слезы. Вместе с сыном они задули свечи.

Госпожа Горацио собиралась проткнуть лягушке спинной мозг.

– Им совсем не больно, если сразу проникнуть в стволовую часть мозга, – объясняла она. – После того как вы введете иголку в основание черепа, слегка пошевелите ею, чтобы разрушить все нервные пути, ведущие к мозгу. Это парализует животное, прекращает сознательную жизнедеятельность, но спинномозговые рефлексы сохраняются, и их можно изучать. – Учительница опустила руку в банку и достала оттуда извивающуюся лягушку. Другой рукой взяла препаровальную иглу. Огроменную.

Сдерживая приступ тошноты, Ной сидел не шелохнувшись за своей партой в третьем ряду. Он старался держать ноги непринужденно вытянутыми, на его лице застыло скучающее выражение.

Он слышал, как заерзали на стульях одноклассники, прежде всего девчонки. Сидевшая справа от него Амелия Рейд в ужасе прикрыла рот рукой.

Он медленно обвел взглядом класс, при этом мысленно давая каждому ученику прозвище. Ботан. Врун. Жополиз. За исключением Амелии Рейд, ни один из них не вызывал в нем симпатии, ни с кем ему не хотелось завязать дружбу. Впрочем, и с ним никто не хотел дружить, но это его мало волновало. Может, маме и нравится этот городишко, но он не собирается задерживаться здесь надолго.

«Вот только школу закончу – и валить отсюда, валить куда подальше».

– Тейлор, хватит ерзать, сосредоточься, – велела госпожа Горацио.

Ной покосился в сторону и увидел, что Тейлор Дарнелл вцепился в парту обеими руками, уставившись в свой листок с контрольной работой, которую раздали после проверки сегодня утром. Госпожа Горацио вывела на ней красным маркером жирную двойку с плюсом. Листок был изрисован злобными каракулями Тейлора. Рядом с унизительной отметкой он написал черными чернилами: «Чтоб ты сдохла, госпожа Говняцио!»

– Ной, ты внимательно смотришь?

Ной покраснел и перевел взгляд на учительницу. Госпожа Горацио подняла лягушку и держала ее в руке, чтобы всем было видно. Казалось, подносить иглу к голове лягушки для нее сущая радость. С сияющими глазами и приоткрытым от удовольствия ртом она вводила иглу в ствол мозга. Задние ножки лягушки заметались, перепончатые лапки задергались от боли.

Амелия вскрикнула и опустила голову, ее светлые волосы рассыпались по парте. По всему классу заскрипели стулья. Кто-то воскликнул в отчаянии:

– Госпожа Горацио, можно выйти?

– …И подвигать иглой взад-вперед, прикладывая некоторое усилие. Не обращайте внимания на дрыгающиеся лапки. Это всего лишь рефлекс. Просто позвоночник посылает импульсы.

– Госпожа Горацио, мне нужно в туалет…

– Потерпи минутку. Вы должны увидеть, как я это делаю. – Она прокрутила иголку, и послышался тихий хруст.

Ною показалось, что его вот-вот стошнит. С трудом сохраняя невозмутимый вид, он отвернулся и сцепил руки под партой. «Только без рвоты, только без рвоты, только без рвоты». Он сконцентрировал внимание на светлых волосах Амелии, которыми всегда восхищался. Волосы Рапунцель. Он смотрел на них, думая о том, как бы ему хотелось их погладить. Он никогда не осмеливался заговорить с Амелией. Она казалась ему сказочной принцессой, недоступной для простого смертного.

– Ну вот и все, – сообщила госпожа Горацио. – Больше ничего делать не нужно. Я обращаюсь к классу: все видели? Полный паралич.

Ной заставил себя перевести взгляд на лягушку. Она лежала на учительском столе – безвольная, плоская тушка. Все еще живая, если верить старухе Горацио, но не подающая признаков жизни. Он вдруг испытал искреннюю жалость к этой лягушке, представил себя, распластанного на учительском столе, с открытыми глазами и в полном сознании, но совершенно неподвижного. Волны паники ни к чему не приводят, просто фейерверками взрываются в мозгу. Он сам почувствовал себя парализованным, оцепенелым.